Альберт Валентинов - Синяя жидкость (сборник)
Потому так и тронула меня доброжелательность сотрудников. Даже Головко, мой заместитель, а до этого заместитель двух моих предшественников, «вечный зам», как называли его за глаза, сказал мимоходом, криво усмехаясь (он всегда криво усмехался, когда говорил гадости):
— Спрашивали мое мнение о твоей личности, Юрий Дмитриевич. В частности, способен ли ты на поступок. Не обижайся, но я сказал честно: не способен. Друг начальника — вот главное твое достоинство.
И хотя похвала эта звучала весьма двусмысленно, я был благодарен и Головко.
Но особенно умилил меня Иван Афиногенович, наш старейший работник, живая история министерства еще с наркоматовских времен. Родных он давно потерял и, кажется, решил работать до последнего вздоха. Да и что бы он делал на пенсии один-одинешенек? К тому же он страшно боялся перемен. На столе у него царил раз и навсегда установленный порядок, и если вечером уборщица нечаянно сдвигала календарь, то утром он, огорченно вздыхая, первым делом водворял его на положенное йесто. От любого самого незначительного изменения существующего порядка он ожидал самых ужасных последствий. В тридцать восьмом его привлекли по делу соседа, который что-то такое ляпнул на коммунальной кухне. Поначалу следователи и сами не определились, в каком качестве его привлекать: не то свидетелем, не то соучастником. Допрашивали его две сменные бригады двенадцать часов подряд, и все двенадцать часов он упрямо твердил в полуобморочном состоянии, что в этот вечер был в кино и при скандале на кухне не присутствовал. О чем бы его ни спрашивали — какой образ жизни ведет сосед, кто к нему ходит, не цитирует ли троцкистскую литературу, — он твердил про кино… Вряд ли он даже понимал эти вопросы. В конце концов измотанные следователи решили, что такого упорного врага народа лучше оставить свидетелем. Он и в суде на все вопросы твердил, что ходил в кино и ничего не знает. Не лучшие показания дали и другие жильцы, кроме одной стервы. Та твердо заявила, что сосед постоянно включает чужие лампочки в кухне и уборной (в коммуналках это бывало: каждый жилец имел свою лампочку в общественных местах и, разумеется, свой счетчик) и вообще он не наш человек, так как постоянно ворчит про очереди. Этого оказалось достаточным.
Сосед был полностью изобличен как клеветник на советскую действительность и получил десять лет (тогдашняя норма), а Иван Афиногенович так перепугался, что даже выбросил модное в то время пенсне, придававшее ему благородный, несколько старомодный облик. Страх не покинул его и по сию пору.
Когда объявили перестройку, мы боялись, что старику — конец. Ведь перестройка — это сплошные перемены. Но, к нашему изумлению, Иван Афиногенович явно воспрянул духом. Он стал быстрее двигаться, шире улыбаться, вступать в разговоры, не касающиеся работы, я даже выслушивать анекдоты. Раньше он делал каменное лицо и бочком, словно краб, отползал в сторону, едва кто-нибудь начинал: «А вот свежий анекдот…»
Когда на партгруппе обсуждали, как будем перестраиваться, Гудимов неожиданно попросил старика высказать свое мнение. Он любил иной раз выставлять людей на посмешище, а что путного мог сказать Иван Афиногенович о перестройке, раз никто из нас еще не знал толком, что это такое? Но ведь сказал ветеран, не ударил в грязь лицом. Выйдя к столу президиума, он помолчал немного, а потом неторопливо выдал:
— Я так понимаю, товарищи, перестройка — это когда общая цель становится для каждого личной, заветной. И каждый работает с полной отдачей, чтобы эту цель осуществить. Вот как мы работали в первой пятилетке…
Получилось так здорово, что все зааплодировали. Только Борис побледнел: понял, что остался в дураках.
Но и он, помедлив, несколько раз хлопнул в ладоши — а куда денешься?
Вот такой человек работает старшим инженером в моем отделе. И его тоже расспрашивали некие вежливые товарищи. Старик долго крепился, жалобно помаргивая на меня из-за круглых очков в металлической оправе, перевязанной суровыми нитками. Такие носили передовые рабочие в довоенных фильмах. В этих очках он походил на обиженную сову. Я, разумеется, понимал, в чем дело, и пошлейшим образом жалел, что не с кем заключить пари: решится старикан или нет. Все же он решился. Подобрался ко мне в коридоре по-крабьи, бочком, и, запинаясь, подхватывая ускользающие слова, исповедался:
— Есть для вас сообщение, Юрий Дмитриевич. Вот так, строго конфиденциально. С меня, конечно, не брали обязательства не разглашать, но я, конечно, понимаю, что нельзя… Вот так!
— Кажется, я догадываюсь, — сказал я, пожалев старика.
— Вот именно! — обрадовался он. — Я считаю, что вы должны знать, потому как не верю… Не верю… Ну, в это самое.
— В мою виновность, что ли?
— Ну да, ну да! Такой человек, как вы, не мог совершить такое ужасное… Ну, вы понимаете. Легкомыслие с вашей стороны — это да. Как можно было доверять Борису Сергеевичу! Ведь для него люди что винтики, он не жалел… — Старика даже передернуло от ужаса. — Впрочем, о мертвых ничего, кроме хорошего, хотя этого нынче не придерживаются. В общем, да простятся ему прегрешения! Но вы — это совсем другое дело. И я дал вам самую положительную… ээ… ну, вы понимаете.
— Дорогой Иван Афиногенович! — горячо сказал я, по-настоящему расчувствовавшись. — Вы даже представить себе не можете, как я вам благодарен!
Я чуть не расцеловал старика в морщинистые щеки, и он, видимо, это понял, потому что отошел счастливый и гордый. Он даже стал выше ростом, честное слово.
Итак, мое алиби доказано, и мне на мгновение даже стало скучно. Жизнь снова втягивала в привычную тусклую колею, где один день отличался от другого только по количеству вызовов к руководству да по степени нервотрепки, с этим связанной.
Таню я увидел только на похоронах. До этого не мог заставить себя пойти к ней, хотя это было, конечно, свинством. Лучший друг мужа оставил вдову без моральной поддержки… Но ведь я был и ее другом. Я знал ее вдвое дольше, чем Борис. Да, точно, вдвое. Двадцать лет назад в тесный класс маленькой деревянной школы уральского городка вошла девочка с синими глазами и смело уселась на единственное свободное место. А оно было рядом со мной…
На кладбище она пришла в черном, как и положено вдове. Но не пролила ни слезинки. Ее глаза, уже не ярко-синие, как в детстве, а скорее серо-голубые, прятались за ресницами, лицо было спокойное, вернее, застывшее и какое-то отрешенное. На все сочувственные фразы она только наклоняла голову и стискивала переплетенные пальцы. Увидев меня, подошла, постояла минуту, касаясь плечом, и молча отошла к могиле.
Странное, почти сомнамбулическое состояние овладело мной. Я стоял в толпе сотрудников, не подходивших близко к гробу, отмечал выражение их лиц, ловил обрывки разговоров, запечатлевая все как на видеопленку, и в то же время созерцал со стороны это скопление разных людей, колышущихся в тесном проходе между оградами и постепенно, по каким-то сложным, никем не регламентируемым, но психологически обоснованным траекториям подтягивающихся к яме. Даже видел, как осторожно они переступают с места на место, чтобы тише был чавкающий звук, с которым жирная кладбищенская земля отпускает ногу. Разумеется, мне только казалось, что я вижу их со стороны. Скорее, я представлял, как это выглядит, но представлял настолько отчетливо, что не мог отличить реальность от воображения. Наоборот, старался укрыться в воображении от реальности. На меня поглядывали с удивлением, а кое-кто и с брезгливостью: почему это близкий друг покойного не приближается к гробу? Впрочем, не все удивлялись. Некоторые упорно держались мнения, что я и не на такое способен. Я сам вчера слышал через неплотно прикрытую дверь, как наш инспектор Лидия Тимофеевна, исполняющая за полставки еще и обязанности секретарямашинистки, а совершенно бесплатно — главной сплетницы объединения, которую ненавидели и боялись, кажется, все сотрудники, так вот эта Лидия Тимофеевна с наслаждением вещала набившимся в приемную и млевшим от пикантной ситуации женщинам: «Немудрено, что от него ушла жена. Кто же допустит бордель в доме даже для начальника? Вот так-то устраиваются сильные мира сего, а попробуй кто из нас, маленьких… Ох уж эти мне друзья юности! Знают, с кем дружить и как дружить. Так и пролезают в люди…» Тут я распахнул дверь, и она разгневанно замолчала.
