Евгений Гаркушев - Фактор города. Мир фантастики 2010
– Чего ж… Спасибо.
– А я сам тут ремонт сделаю – никаких пластмасс и стеклянный потолок к чертям, а то ж в Тушине квартиру обставил, такие бабки угрохал – офигеть, а ни в кресле развались, ни на стол чего поставь! Диз-зайнеры, блин! Тока пальцы кидать под тот дизайн, а жить-то невозможно! – подытожил не на шутку разошедшийся Хмырев. Запнулся и прибавил: – Тихо здесь так, по утрам птички чирикают…
Скрипнула дверь кефирычевской квартиры, необычно тихая Настена свесилась через перила:
– Папка, куришь все? Гляди, весь обсыпался. Иди ужинать, я супу наварила, любимого твоего.
– С косточкой? – осведомился старик.
– С косточкой, – улыбнулась Настюха. – Я налила уж, стынет.
– Ну, я мигом, – Кефирыч торопливо затушил окурок, но дочь не уходила.
– Андрей Степаныч, вы бы тоже зашли, – теребя обесцвеченную кудельку, проворковала она. – А то вечно хот-догами всякими перекусываете, поужинали бы по-соседски, а?
Хмырев вроде бы смутился даже:
– Да ладно, беспокоиться-то… Да я привычный…
– Я и супу налила уже, – настаивала та.
– Ну, это… тогда ладно, щас я.
Оставшись вдвоем, Вован с Феофилом помолчали.
– Это вы его?.. Ну, чтоб квартиру не продавал? – осторожно осведомился Вовка.
Феофил одновременно замотал лохматой головой, пожал плечами и странно глянул на Вована.
На площадку шариком выкатился Гуня, волоча древний сундук размером с комод.
– Хозяин, – позвал радостно, – мне как, устраиваться?
– Угу, – кивнул Вован и мгновенно представил тещу, охаживающую домовенка половником. Картинка получилась жалобная, и, несмотря на собственные страхи, он поднялся с насиженного подоконника. – Погоди… Я тоже домой.
Лампочка-шестидесятка честно освещала ободранные шахматные квадраты линолеума на полу. Стараясь не шуметь, Вован переобулся, заглянул в тоннель коридора. Гуня, войдя в квартиру, как испарился.
– Папка пришел! – радостно сообщил Петька, проносясь из одной комнаты в другую. Вышла Лидуся в пушистой желтой кофточке, на миг ткнулась носом мужу в плечо:
– Где был-то?
– Да так, – неопределенно ответил он, чмокая гладкий пробор.
– Есть иди. Мама борща наварила, – и, помедлив, выдохнула ласково: – Ох, Вовка-Вовка, горюшко ты мое…
Вован долго плескался в ванной – намывал руки чуть не по уши, оттягивая момент, когда придется глянуть ведьме в глаза. В кухню вплыл бочком и устроился на краешке табуретки, готовый и бежать, и обороняться сразу.
Тарелка наваристого борща со сметанным айсбергом стукнула об клетчатую клеенку. Теща погремела еще ложками, пошумела водой и устроилась напротив. Подперла пухлым кулачком круглый подбородок, отчего глаз сощурился сушеной черносливиной.
Вован чуть не поперхнулся вкуснющим супом.
– Да ешь-ешь, не дергайся, – успокоила теща. – Ишь, пужливый оказался, удрал… Глаза-то закрыть тебе обратно или не надо?
Вовка обвел взглядом до мельчайшей трещинки на потолке знакомую кухню.
Под холодильником копошился Гуня с растопыренной метелочкой, деловито выгребал дохлых мух, еще какой-то годами копившийся в уютной щелке мусор. Вокруг оранжевого абажура радостно носились два зеленых привидешка, явно удравших из-под опеки Феофила. В раковине сама собой отскребала пригоревшую кастрюлю мочалка. Мимо окна в вечернем воздухе неслышно скользнула молодая химерка, едва не чиркнув крылом по стеклу.
Закрыть глаза – так оно, конечно, спокойнее…
– Не надо, – решительно сказал Вован. – Пущай будет.
– Ну и ладненько, – вздохнула теща будто бы с облегчением.
Вова поболтал ложкой в борще, выискивая шматок мяса покрупнее.
– Мама, – осторожно начал он, – а Лидка-то у меня…
– Не ведьма, – покачала головой та и погрустнела. – Наш дар – он через поколение передается, от бабки к внучке. Вот дочка если бы была у вас…
Вован снова уткнулся в тарелку, сам не зная: то ли радуется, что Лидусе ведьмовство не грозит, то ли расстроился невесть из-за чего.
– Так как, Вовк? – серьезно спросила теща. – Родите мне девочку?
В плывущем желтом свете одно привидешко догнало другое и принялось щекотать. Из комнаты доносились телевизионные вопли и рыдания – Лидуся смотрела какой-то очередной сериал. Вовка, судя по ритмичному скрежету, добрался до бабушкиной пружинной кровати и в такт прыжкам восторженно орал из-под потолка:
– Пер-вый «Ё-о»! Пер-вый «Ё-о-о»!
Привычная какофония домашних звуков наполнила душу таким безмятежным светом, что губы сами расплывались в улыбке. И, разомлевший от борща и впечатлений, Вован кивнул:
– А что, и родим.
Эльдар Сафин
Ты веришь в Кошкофею?
– Ты веришь в Кошкофею? – задав вопрос, Аленка по давней своей привычке попробовала заглянуть мне в глаза – для чего ей пришлось выгнуться долларовой американской буквой, но даже это не помогло, потому что я смотрел в монитор.
– Не верю, – ответил я, двигая по экрану три разноцветных квадрата и полтора десятка серых прямоугольников.
– А она есть! – убежденно заявила доча, протискиваясь ко мне на колени и кладя голову на клавиатуру между моих рук.
– Если я не сдам макет вечером, – вежливо пояснил я, – то подарка на день рождения у тебя не будет.
И все же посмотрел вниз, уткнувшись взглядом в циановые глаза дочки. Что самое забавное – Аленка совсем не похожа на Иришку, свою мать. Зато почти одно лицо с давно умершей бабушкой по линии папы, и, объясняя доче, что правильно, а что нет, я постоянно ловлю себя на странном ощущении.
А еще иногда я невпопад отвечаю ей: «Да, мама» и никогда – «Да, Ирина». Может быть, так получилось потому, что жена скорее промолчит в нужной ситуации, чем скажет хоть слово, просто чтобы поговорить.
Где Аленка взяла свою Кошкофею, так и осталось для нас загадкой. Мультфильмов про нее мы не покупали, книжек таких дочке не читали. В детский сад тогда Аленка неделю как не ходила – у нее почти вся группа слегла с гриппом, и заведующая от греха подальше объявила карантин.
Мы пережили неделю, когда доча объявила Кошкофеей себя. Особенно сложно пришлось Иришке, потому что это странное волшебное животное лечило только девочек и только несчастных – и каждый раз, когда уставшая жена приползала с работы, наше малолетнее «кошкочудо» начинало ее «спасать».
Потом мы пережили неделю, когда Кошкофеей был объявлен Барс Котофеич. Бедный кошак спасался на шифоньере, и каждый спуск в сторону туалета или миски был чреват поимкой и облачением в крылья, сделанные из проеденной молью занавески и резинки от старых Аленкиных трусиков.
