Пал Молнар - Последний долгожитель (Сборник)
Если я напишу, что мое имя известно всему миру, это не будет дешевым хвастовством, тем более что именно из-за своей популярности я попал в положение, которого не знало человечество за всю свою историю.
Одну из важнейших проблем науки составляет регенерационная способность нервных клеток, вернее — отсутствие этой способности. Как известно, при повреждениях не все составные части человеческого организма способны к возрождению. Большинство клеток в течение определенного времени обновляется — в одних органах медленнее, в других быстрее, за исключением нервных клеток, которые, не изменяясь, служат человеку до самой своей гибели.
Именно мое — далеко не первое — открытие в этой области получило мировую известность. Оно заключалось в том, что в результате многократных опытов с ферментами эмбриона, развивающегося из яйцеклетки, я наконец обнаружил агента роста нервных клеток. Дальнейшие опыты привели к открытию антител, образующихся в период развития нервной клетки, заключающих ее эволюцию и тем самым обеспечивающих консервацию. Все это позволило ученым заняться грануляцией нервной клетки и фиксированием данного явления. Благодаря этому открытию мое имя записано на скрижалях науки в одном ряду с именами Пастера и Павлова.
Все сказанное объясняет то особое положение, которое я занимаю в общественной жизни страны. Всем известны мои левые убеждения и политическая роль, которую я играл до того, как власть захватили представители нынешнего государственного строя. И все же главари нового режима, полностью противоречащего моим взглядам, не только оставили меня на должности руководителя Института регенерации нервов, уже тогда пользовавшегося всемирной известностью, но и дали возможность мне и моим сотрудникам усовершенствовать институт и сделать его самым авторитетным в мире учреждением подобного рода.
И вот вчера в четверть четвертого дня к нам привезли президента Страны, диктатора, у которого во время автомобильной катастрофы был серьезно поврежден головной мозг. Президента доставила свита взволнованных адъютантов и генералов, глядевших подозрительно и враждебно.
Я был дома, когда меня срочно вызвали в институт. Там я застал вице-президента; министра обороны по прозвищу Дикий Кабан. Он заявил, что весь персонал института головой отвечает за президента, а на меня возложил особую ответственность. Я только рукой махнул и поспешил к больному. Дежурные сотрудники доложили, что повреждение тяжелое, потерпевший без сознания, однако непосредственной угрозы жизни нет, а первая помощь больному уже оказана. Осмотрев президента, я вернулся к нетерпеливо ожидавшему меня генералу. Не стану подробно описывать, что я ему сказал, но смысл сводился примерно к следующему: между человеческим организмом, в особенности его нервной системой, и армией огромная разница. В армии стоит только прозвучать словам команды, как солдат бросается ее выполнять, хотя отступления от правил случаются и на военной службе… Тут вице-президент метнул на меня злобный взгляд, но я на него не отреагировал. Медицина не всесильна, продолжал я, он и сам прекрасно знает, что от смерти лекарств нет. Я врач и обязан поступать в соответствии с клятвой: делать ради спасения жизни и здоровья больного все, что возможно, невзирая на то, нищий он или император… Но, когда силы природы оказываются сильнее, приходится сдаваться. Если мне не доверяют, в столице есть другой — и не один! — клинический институт, можно отвезти президента туда, хотя, впрочем, в данный момент его жизни не грозит непосредственная опасность.
Обвешанный орденами вице-президент гневно завращал глазами и удалился, заявив, что мы еще с ним встретимся! Один офицер из свиты остался у постели больного, несмотря на наши протесты. Я решил не обращать на него внимания. Уходя из института, я видел, как личная охрана диктатора заняла входы и выходы, а тем, кто пытался войти, предлагали удалиться. Вокруг стояли вооруженные часовые, в один из павильонов вселился целый отряд солдат.
Несколько часов спустя меня пригласили на чрезвычайное заседание государственного совета. По дороге я обратил внимание на необычное скопление полицейских на улицах, тут и там встречались группы слоняющихся без дела людей. Когда я, сопровождаемый присоединившимися ко мне в воротах охранниками, вошел в зал, шум голосов смолк. Члены совета уставились на меня, не скрывая неприязни. После нескольких мгновений тишины вице-президент предложил мне сесть рядом с ним, после чего, поднявшись, изложил точку зрения правительства. Он не скрыл, что я известен им как явный враг режима и, разумеется, самого президента, и они предполагают, что, если бы представилась возможность, я не только утопил бы президента в ложке воды, но и с радостью приветствовал бы падение режима. А потому они будут следить за мной с особой бдительностью и для контроля за лечением президента назначат одного из выдающихся профессоров-хирургов, не придерживающихся столь левых взглядов. В продолжение его речи я согласно, даже одобрительно, кивал головой, а потом попросил, чтобы профессора срочно вызвали во дворец, так как состояние больного требует немедленного созыва консилиума.
Затем я обратился к присутствующему на совете министру пропаганды, которого знал по портретам. Этот сущий дьявол, "серый кардинал" диктатора, несмотря на всю гнусность своей натуры, обладал весьма привлекательной внешностью и приятными манерами и, видимо, пользовался большим авторитетом среди своих единомышленников. Ходили слухи, будто разумная сдержанность, проявляемая в последнее время и позволившая предотвратить, по крайней мере временно, взрыв народного гнева — результат его влияния. Поэтому я обратился прежде всего к нему.
— Полагаю, мои слова о врачебной этике для вас мало значат, — сказал я. — Но хочу обратить ваше внимание на следующее. Да, я считаю ваш режим в основе своей крайне отрицательным явлением, в борьбе с которым кровно заинтересован весь народ. Однако в истории бывают моменты, когда попытка свержения существующего строя может принести больше вреда, чем пользы. В частности, сейчас переворот имел бы гибельные последствия для внешней политики страны и нанес бы только ущерб движению, посягнувшему на режим. Я не фанатик, который настолько глух и слеп ко всему, что ради немедленного проведения в жизнь собственной идеи способен рискнуть на разгром движения. Дело, которому мы служим, лишь пострадает от провала внешней политики президента.
Очкастый идеолог слушал меня внимательно, а когда я кончил, заявил, что лично он мне доверяет, и предложил остальным последовать его примеру. Дикий Кабан ерзал и крутился, но возразить не посмел, остальные тоже промолчали. Между тем прибыл профессор Корнелиус. Ему сообщили, чего от него хотят. Он возмущенно запротестовал, сказав, что считает подобное требование не только недостойным наскоком на медицину, но и недопустимой несправедливостью по отношению к авторитету профессора Клебера и репутации возглавляемого им института, а посему он отказывается принимать участие в этом фарсе. Профессор выразил свое сожаление по поводу инцидента и заверил меня в своем глубоком уважении. Мы пожали друг другу руки под смущенное покашливание присутствующих. Я потребовал у членов совета для нормальной работы института оставить охрану только в том здании, где находилась палата президента, и удалился, разумеется, в сопровождении почетного эскорта.
