Софус Михаэлис - Небесный корабль
Вдруг они очутились перед ущельем. Пустыня разверзала перед ними, бездонный зев свой — пропасть с отвесными стенами. Из глубины ее торчали словно исполинские зубы: скалы, колонны, пилоны, конуса, ступенчатые пирамиды, хаотически нагроможденные порталы — все произведения не рук человеческих, но причудливой дикой природы. Исполинские известняки, титанические горные формации, обтесанные исчезнувшими океанами, отполированные быстрыми потоками.
Лишь спустившись по извилистой тропе вниз, заметили земные гости еще глубже внизу большой канал. Он протекал по широкой ложбине между скалистыми стенами, напоминая огромную быстротечную и мутно-желтую, как Тибр, реку. Клокочущее шумное течение стремилось вдаль по прямой линии, без малейших извивов. Небольшие пороги вставали на его пути, образуя пенистые водопады и водовороты. Известковые троны, базальтовые колонны, блестящие обломки скал торчали из воды, подобно головам драконов, плывущих против течения.
Тропа привела на самый берег реки. В небольшой бухте стояли на причале ладьи Смерти, на которых марсиане пускались в последнее плавание — настоящие скорлупки, которые сразу подхватывало течение и быстро уносило. Некоторым из жителей Земли они напомнили ряд гробов. Эти маленькие, узкие гондолы с местом для одного, много для двух, были выкрашены под цвет мутно-желтого потока, которому предстояло унести их.
Дрожь пронизала Эрколэ Сабенэ при виде этого угрюмого, безмолвного последнего этапа самоубийц Раля! Содрогался и фон Хюльзен, мысленно представляя себе эту бухту под зловещим покровом ночи, когда именно и грозило отправиться отсюда в последнее плавание, вдвоем с мертвецом, ему самому.
Но на этот раз отплытие было торжественным праздником. Убранная цветами ладья была уже отвязана и стояла на якоре у естественной арки из обломков скал, в конце маленького мола, огибавшего бухту. Старый вождь один направился по этому молу к арке, носившей название «грота Смерти». Там он снова обернулся к своим спутникам. Вечный обет молчания уже наложил печать на его уста и чело. Он выпрямился и с юношеской силой поднял жезл выше голов толпы, словно для последнего привета. Затем указал своим пламенным цветком на солнце.
Торжественный звон далекого гонга уже не достигал в это ущелье, и только шум Потока нарушал здесь торжественную тишину.
Старец прошел в узкое отверстие естественного портика и скрылся в голубоватом сумраке «грота Смерти». Пристально устремленные туда Глаза толпы стали уже заволакиваться солнечным туманом, как вдруг маленькая гондола закачалась на волнах потока. На корме во весь рост стоял отплывающий. Его красная туника развевалась от ветра, как парус. Посох высился подобно мачте, увенчанной огненнымцветком.
Лодку подхватило течением и попутным Ветром, и она быстро двинулась вперед, словно управляемая невидимым веслом. Цветочное пламя уносилось ветром, сыпало искры, пока не погасло. Кровавый след смыло желтыми волнами. Все было кончено. Одноцветная река бурлила между отвесными скалами пустыни.
«Безымянный» покинул тех, в чьем кругу провел свою жизнь на Рале, и отправился в обратный путь в «первобытное лоно», справив одновременно и праздник смерти и, праздник рождения.
А все его спутники, безмолвно вернулись в живой мир Раля.
XXXII
Канал
Фантазия Эрколэ Сабенэ опять заработала. Это добровольное, расставание с жизнью произвело на него неизгладимое впечатление; хотя он по прежнему не мог смотреть на неге иначе, как на самоубийство.
Когда его товарищи обсуждали разницу культур двух известных им теперь планет и находили, что Марс опередил Землю, он с ними не соглашался. Правда, регламентация отношений между обоими полами обуздывала эротический инстинкт и обеспечивала здоровье и совершенствование расы; хищническая борьба за существование была укрощена; возможность перенаселения, предотвращена; яростный эгоизм вырван с корнем, ибо разрушено было наваждение, заставлявшее гнаться за мнимыми ценностями и нечего стало присваивать; пьянство и прочие виды одурманивания были выведены; религиозное чувство вылилось в простые, примитивные формы, более естественные, чем запутанные измышления земных умов. И, тем не менее, Эрколэ Сабенэ казалось что вся эта идиллическая простота обесцвечивает жизнь на Рале, делает её какой-то скудною, жалкою. Земное существование питалось куда более богатыми — пусть фантастическими — источниками; оно было хаотично, ярко, красочно, — богато! Культура на Марсе вернулась к примитивному монастырскому быту, где главную роль играли растения, Роскошное разнообразие животного мира было, истреблено, наслаждения ограничены, жизненные инстинкты урезаны, радости сокращены, Жизнь утратила всю прелесть ожидания, напряжения, любопытства, стремления к неизведанному.
Аванти утверждал, что мерилом истинной ценности культуры является отношение к смерти: чем раса выше тем слабее в ней страх смерти; добровольный уход марсиан от жизни являлся, по его мнению лучшим доказательством обоснованности и целесообразности миросозерцания. Но Эрколэ упрямо не соглашался с тем, что возведенное в систему самоубийство свидетельствует о безбоязненном отношении к смерти. По его мнению, это, напротив, свидетельствовало о трусливом отвращении к смерти, мешавшем людям взглянуть в глаза смерти естественной.
Марсиане ненавидели болезнь и всякие изъяны. Беспощадно истребляли все хилое, неудачное, порочное. Они не понимали, что страдание — наиболее облагораживающая сила, что природные несовершенства, вольные и невольные неудачи и ошибки лучше, чем невозмутимое счастье, способствуют внутреннему росту и развитию души, что истинная свобода в покорно-радостном подчинении своей воли законам всебытия. Марсиане не знали возвышенного учения об испытании. И смерть, тление внушали им только отвращение.
Но что было на земле прекраснее и чище скорби у смертного одра, оплакивания порвавшихся духовных и сердечных уз? Что больше сближает нас с всебытием, как не охладевающая в наших руках рука умирающего? И можно ли найти лучшее выражение присущего человеку благоговейного смирения перед законами всебытия, нежели овеянные глубокою скорбью и ненарушимым покоем кладбища — земные хранилища наших воспоминаний?
Марсианам было чуждо подобное благоговейное чувство. Эти утонченные сверхэстеты и усовершенствователи природы не выносили вида трупов. Поэтому они и смастерили себе топорную систему, избавлявшую их от всякой возни, со смертью и ее жутью. Им нестерпим был вид смертного одра, трупный запах, всякое напоминание а скелете, который все мы носим под своей внешней оболочкой. Они старались увильнуть от мыслей о разложении и от картин смерти. Они вбили себе в голову, что отплывают на острова блаженных или возносятся на небо в огненной колеснице, вместо того, чтобы, подобно обитателям Земли, научиться бесстрашно смотреть смерти в глаза, взять как Гамлет, в руки чей-нибудь пустой череп и сознаться, что раб и господин равны перед смертью.
