Ганс Доминик - Лучи смерти
Только блестящая победа при выборах могла укрепить его положение. Поэтому-то он решил выступать в Нью-Йорке в округе церкви св. Троицы. Там у него были приверженцы, и он надеялся, благодаря ловким переговорам с лидерами красных, заполучить их голоса в свою пользу.
Это было рискованное предприятие, и только утонченная хитрость Глоссина позволила ему отважиться на такой шаг. Он пошел на это, видя в этом единственную возможность удержаться в кабинете.
Но он забыл, что существует еще партия финансистов, которая, чувствуя себя обманутой после событий 7-го августа, тщательно шпионила за всем происходившим в среде радикальной левой. Он удовлетворенно размышлял о своей последней беседе с лидерами левой, когда его автомобиль вечером 20-го августа ехал по Бродвею.
Новый выпуск вечерних газет привлек его внимание. Это был орган нью-йоркских консерваторов. Он увидел портрет на первой странице и услыхал, как газетчики выкрикивали заголовок: «Сведения из жизни нашего министра иностранных дел…»
Он остановил автомобиль, чтобы купить газету, и его слуха достигли новые возгласы мальчишек:
«Ему недостаточно того, что он получает от Англии… Японские миллионы… Двойная игра… Англичанин по происхождению… Американский гражданин… Японский шпион… Слуга диктатора… Он продолжает предавать… Американский народ…»
Газетчики узнали его по портрету и забавлялись, выкрикивая ему в лицо отдельные заглавия, пока автомобиль не исчез из виду. По дороге на аэродром Глоссин успел прочесть всю статью, напечатанную мелким шрифтом.
Человек, который ее писал, должен был хорошо знать всю его предыдущую жизнь. Не был забыт ни один из его проступков, не было пропущено ни одно предательство. Кратко излагалась вся жизнь Глоссина с первого дня его деятельности в Сан-Франциско и до последней двойственной игры с лидерами красных. Статья была подписана полным именем консерватора Мак-Класса, пользовавшегося всеобщим уважением даже в кругу своих политических противников.
Доктор Глоссин на аэродроме вышел из автомобиля. Что делать? Попытаться устроить новую революцию? Открыто перейти к красным? Он тотчас же отбросил эту мысль.
Нужно отправляться в Вашингтон. Разве не он один создал революцию? Что значат другие без него? Никогда не выступили бы они вовремя, никогда не удалось бы им достичь власти. Они всем обязаны ему, должны с ним в дальнейшем делить горе и радость, если хотят остаться у власти. В конце концов, какое значение имеет газетная статья для избирательной кампании.
Твердыми шагами вошел он в зал заседаний Белого Дома. Его встретили холодно. Было ясно, что статья Мак Класса уже известна здесь. Поэтому он вытащил газету из кармана и швырнул ее на стол.
— Я купил ее час назад на Бродвее. Глупости, конечно! Все это вздор!
Томительное молчание последовало за этими словами. Потом Вилльям Беккер спросил:
— Все?..
Это был критический момент. Доктор Глоссин должен был с железным спокойствием сказать одно слово «все».
Но когда он почувствовал на себе пронизывающий взгляд Вилльяма Беккера, решительность и мужество на мгновение изменили ему. Потом они вернулись, но было уже поздно дать этот короткий ответ. Нужно было разглагольствовать, разыграть возмущение.
— Мистер Беккер, я надеюсь, что вы не считаете эту инсинуацию правдивой. Я готов снять с себя всякое подозрение.
— В интересах правительства было бы крайне желательно, если бы вы могли это сделать, — медленно произнес Вилльям Беккер, раскрывая папку и подвигая ее Глоссину.
Доктор кинул на нее взгляд, и сердце в нем остановилось.
Перед ним лежала корреспонденция, которую он до последних дней по радио вел с Англией. Конечно, она была шифрована, но кто-то подобрал шифр. Здесь находились телеграммы в том виде, в каком он их отправлял и получал, а рядом находился листок, раскрывавший их истинный смысл, гибельный для него. Затем шли бумаги, свидетельствовавшие о его переговорах с красными и с церковью св. Троицы. Доктор Глоссин машинально перелистывал дальше. Тут лежал доклад Мак Класса к уполномоченному американского народа Вилльяму Беккеру.
— Ваше поведение подтверждает правильность обвинения. Мы не хотели действовать не выслушав вас. Что вы можете сказать? — раздался голос Беккера.
Доктор Глоссин молчал.
— Мы приняли меры. Вы можете выйти из этой комнаты, как государственный преступник… или… как свободный гражданин… С тем, чтобы немедленно навсегда покинуть Штаты. Что вы предпочтете?
Доктор Глоссин оглянулся вокруг, как загнанный зверь. Он ожидал откуда-нибудь поддержки… помощи… по крайней мере сожаления… Но видел только неподвижные враждебные взгляды. Он ответил:
— На последнее.
Вилльям Беккер нажал кнопку.
— Генерал Коле. Доставьте господина доктора Глоссина на аэроплан.
Генерал кивнул доктору. В открывшуюся дверь видны были солдатские мундиры. Люди генерала окружили Глоссина.
Генерал Коле шел на десять шагов впереди, избегая близости изгнанника. Быстро добрался он до аэроплана и стал в сторону, в то время, как его люди следили за посадкой Глоссина. Отъезд доктора совершился иначе, чем отъезд Цируса Стонарда.
Когда дверь каюты закрылась, Эрик Трувор подошел к турбинам. Аэроплан сразу поднялся ввысь, пожирая пространство километр за километром.
Солнечный диск, наполовину скрытый горизонтом, снова показался. Ледяная пустыня простиралась под аэропланом.
Стоя у руля, Эрик Трувор видел это… Взглянув вверх, он сжал кулаки, словно грозя невидимому врагу.
Одна единственная мысль занимала его больной мозг: выше!.. все выше!..
Аэроплан все поднимался. Но он был предназначен для полетов на высоте лишь тридцати километров.
Регулятор показал Эрику Трувору, что он поднимается уже медленнее, что сила турбин уже убывает.
С его губ снова сорвался жуткий глухой смех.
— Они не могут добраться выше!.. Их власти пришел конец!.. Но я, я обладаю ею!.. Я буду подниматься пока вы, те, кто там наверху, не будете ниже меня…
Он ловко удалил заградитель от рычагов лучеиспускателя и сконцентрировал всю энергию в камерах больших турбин.
Результат этого сказался тотчас же. Турбины, работавшие вяло и неравномерно, закружились в бешеном вихре, увлекая за собой пропеллеры.
Аэроплан неудержимо поднимался. Он уже давно перешагнул предельную высоту и теперь вошел в зону полярного сияния.
Аэроплан поднимался, простор ширился. Он поднялся уже на высоту ста километров.
Выше… Еще выше… Напрасно наполнял он турбины энергией, рискуя разорвать их, напрасно бешено вращались готовые сломаться пропеллеры. Атмосфера на этой высоте была слишком разрежена, чтобы поддерживать аэроплан. Выше он не мог подняться.
