Валерий Белоусов - Витязи из Наркомпроса
— помертвевшими от ужаса губами прошептала Наташа…
— О! Вы их знаете? — радостно воскликнул человек, которого друзья звали Птицеловом. — Неужели меня еще кто-то читает?
О. Савва, держащий в руках чашечку с голубой каемочкой, благостно улыбнулся в бороду:
— Читают! Только вот по мне, так лучше вот какие вирши ваши:
Ой, грызет меня досада,
Крепкая обида!
Я бежал из продотряда
От Когана-жида…
По оврагам и по скатам
Коган волком рыщет,
Залезает носом в хаты,
Которые чище!
Глянет влево, глянет вправо,
Засопит сердито:
«Выгребайте из канавы
Спрятанное жито!»
Ну, а кто подымет бучу —
Не шуми, братишка:
Усом в мусорную кучу,
Расстрелять — и крышка!
Чернозем потек болотом
От крови и пота, —
Не хочу махать винтовкой,
Хочу на работу!
А вот эти ваши строки, прямо за душу берут:
Жеребец под ним сверкает
Белым рафинадом.
Жеребец подымет ногу,
Опустит другую.
Будто пробует дорогу,
Дорогу степную.
Батюшка блаженно зажмурился, словно сытый кот… Как видно, вспоминая славные денечки под Балтой, Вепняркой да Гуляй-Полем… Потом нахмурился:
— Однако, тема Батьки у вас раскрыта не полностью! Он был народным героем, заступником крестьянским, а по — вашему, по-городскому, он, выходит, бандит?
— Я его судил судом поэзии! — гордо выпрямился в кресле Птицелов.
— Не судите, да не судимы будете…, — тихо проговорил третий из жителей маленького домика на берегу утонувшего в безбрежном зеленом океане озера…
— Меня вот, например, и вообще не судили! — с доброй и светлой улыбкой продолжал он, тряхнув золотым, словно есенинским, чубом. — Как там Председатель Верховного Суда определил-то? А, вот: «Считая следствие по настоящему делу законченным и находя, что в силу некоторых обстоятельств (это значило, что доказательств по делу никаких нет!) передать дело для гласного разбирательства в суд невозможно — полагал бы: Войти с ходатайством в Президиум ВЦИК СССР о вынесении по делу Ганина А. А. внесудебного приговора». Ну, вот и ваш, Птицелов, закадычный дружок, который Глеб Бокий, меня внесудебном-то порядке маленечко и того…
— За что же? — тихо спросил Бекренев.
— Да вот, говорят, входил я в какой-то «Орден Русских Фашистов»…, — пожал недоуменно плечами золотоволосый поэт.
— А вы что, и вправду — входили?
— Откуда? Я тех ребят, которых заодно со мной привлекли, и в глаза раньше не видел! И они меня… впрочем, друг с другом раньше из нашей гоп-компании вообще никто знаком не был. Ничего, на следствии заодно и познакомились… Славные оказались поэты! Чекрыкин, Дворящин, Галанов, Потеряхин… Бывало, весь день напролет в камере стихи читаем! Жалко, что раньше нас жизнь как-то не свела. Основали бы мы тогда какое-нибудь литобъединение! Например, «Звездный корабль»… и цель благая: борьба с еврейским национальным засильем…
— Эка, хватили! — засмеялась Рахиль. — Алексей, вы вокруг оглянитесь-то: на этой террасе пьют чай, без излишней скромности, три замечательных русских советских поэта: вы, я и Эдуард! Из них два русских советских поэта, по национальности известно кто… Итальянцы.
— Но где же этот чертов Силыч запропастился? — вскочил с кресла и нервно заходил вдоль террасы Птицелов. — Это же невыносимо! Мне же в Москву надо… Ну, посудите сами, товарищи: каждый год Новиков-Прибой приглашает нас сюда, на озеро Имерку, в свой Зуб-Полянский район, рыбу половить, позагорать, покупаться… Мы приезжаем, а его самого всё нет и нет… Пишет он, видите ли! Творит… Да и прозаик он плохонький…
— Успокойтесь, Эдуард! — сказал поэт с печальным голубым есенинским взором. — Давайте, я вам что-нибудь лучше прочту…
… Когда путники покинули гостеприимный поэтический кров, Бекренев несколько нервно спросил Наташу:
— Скажите, а Багрицкий… он… когда?
— Давно уже… Три года назад. В тридцать четвертом…
А потом с тоской добавила:
— Господи! Ну что это такое… Что это за край? Да увижу ли я здесь вообще хоть одного живого человека?!
Живых людей Наташа, конечно же, увидела. Но они её не порадовали.
Глава пятнадцатая
«Жило двенадцать разбойников, их атаман — Кудеяр…»
И опять они шли, и шли, и шли… Странными мордовскими лесами…
Да, именно это слово: странные! — постоянно возникало у неё в голове… Казалось бы, буквально в двух шагах от райцентра, довольно крупного зажиточного села — и такая страшенная глушь! Ни единого признака человеческого жилья… Ни просек, ни лесных кордонов. Если и есть тропа, то звериная.
— Это запечатанные леса! — опять в своём совершенно непонятном стиле пояснил Филипп Кондратьевич.
А потом, видя, что дикие москвичи его слова ну абсолютно не понимают, добавил:
— Собирается сельский сход, и старики решают: вот, на весь человеческий век в этот лес не ходить, уголь и поташ не жечь, дрова не рубить…
— Что значит, старики? А как же советская власть? Как же партийная организация? — возмутилась Натка, и тут же смолкла, сама собою и пристыженная…
— Понятно, что леса — рубят! Но вдоль железной дороги, в основном, вокруг лагерей. Там и узкоколейки тянут, и дороги лесовозные… А здесь и новообразованный лесхоз еще руку свою не запустил. Пустыня-с! — подвел итог Актяшкин.
И они пошли дальше по запечатанным лесам… Совершенно диким, с огромными деревьями, среди которых изредка встречались крохотные полянки, заросшие такой высокой травой, что Натка скрывалась в ней с головою. Один раз на такой полянке девушка наступила на хвост совершенно какого-то невероятного, почти двухметрового ужа. То есть это она уже потом сообразила, что это был совершенно безобидный ужик: а сперва под её ногой, по щиколотку погрузившейся в палую хвою, вдруг зашевелилось что-то огромное, аспидно-блестящее живое… И Натка вдруг поняла, что уже сидит на руках у ошеломленного Бекренева. И при этом тихо визжит… Как и когда она туда запрыгнула, осталось тайной для их обоих.
А потом, по нужде подальше отойдя в сторонку, Натка вдруг почувствовала, что земля под её ногами стала мерно колыхаться… Причем под её лаптями не выступило ни капли коричневой болотной воды! Так плотен был торфяной покров. Очень осторожно, не поворачиваясь, стараясь ступать в свой след, задним ходом кое-как выбралась на твердую землю. И больше старалась так далеко от своих спутников не уходить.
