Сергей Саканский - Искатель. 2009. Выпуск №10
— Что угодно? Чем обязан в столь поздний час? — резко и суховато спросил он.
— Пройти не позволите? — поинтересовался оперативник, показав удостоверение.
— Не вижу необходимости, — отрезал хозяин. — Что случилось?
— Понимаете, — поначалу растерявшись от такого ответа, оперуполномоченный все же пришел в себя, — в соседней квартире самоубийство…
— А я здесь при чем?
— Мы обязаны опросить соседей.
— На предмет?
— На все предметы… Может, все-таки позволите войти?
— Извините, не позволю. Что надо — спрашивайте так.
Трое перед дверью смущенно переглянулись, и к хозяину обратился уже Сырцов:
— Я — следователь майор Сырцов, — предъявил он удостоверение. — А вас как зовут?
— Ильичев, Ростислав Викторович.
— Сколько лет, где работаете?
— Сорок два года. Работаю в хозяйственном управлении Администрации Президента. Слесарем.
Гости еще раз переглянулись, на этот раз понимающе: им стала понятна причина такого поведения Ильичева.
— Скажите, сегодня вечером вы не слышали ничего подозрительного, неестественно громкого у ваших соседей? — Сырцов кивнул на дверь писательской квартиры.
— А что там может быть подозрительного и неестественного? У них, наоборот, все мирно и ладно. Творческие люди, одним словом. — Ильичев старался говорить спокойно, но ни от кого не укрылось просквозившее в его голосе злорадство.
— Значит, ничего не слышали?
Ильичев отрицательно покачал головой.
— И не видели никого постороннего здесь, в холле? — провел ладонью Сырцов.
— В наш в холл постороннему попасть весьма затруднительно, — улыбнулся Ильичев. — Трудно, видите ли, общую дверь постороннему открыть. Я сам ее устанавливал. И замки моей работы, особенные. Так что просто так не войти никому… Извините, мне завтра рано вставать… Впрочем, я и спал уже, вы меня разбудили.
— Простите нас. И наше вам сочувствие. — И Сырцов повернулся к Ильичеву спиной.
— Пошли, — кивнул он своим.
Они даже не услышали, как закрылась тяжелая дверь за Ильичевым.
Оперуполномоченный развернулся и на цыпочках еще раз подошел к двери квартиры слесаря, подергал за ручку — плотно, крепко.
— Во дает! — удивленно прошептал он. — И замки неслышные…
— Ну, что у вас? — спросил Сырцов у врача.
— Я закончил, — ответил тот. — Смерть наступила около двадцати двух часов. — Точнее — между двадцатью одним тридцатью и двадцатью двумя пятнадцатью.
Сырцов кивнул: врач был опытный, и следователь доверял ему. Потом уточнил:
— Следы? Побои? Ссадины?
— На шее четкая странгуляционная полоса. Следы насилия на теле отсутствуют. Все указывает на самоубийство.
Лобов прошел на кухню.
— Простите, Ольга Леонтьевна, сколько вам лет?
— Сорок пять, — вымученными глазами посмотрела она на него.
— А покойному?
— Шестьдесят три должно было исполниться через месяц.
Лобов вернулся в спальную комнату. Труп уже заворачивали и готовили к отправке.
— Ну что? — поинтересовался Лобов.
— Дело ясное — самоубийство, — отрезал Сырцов.
— Отойдем на минутку, — Лобов взял следователя за локоть и увлек его в ванную.
— Что еще? — недоуменно воззрился на него Сырцов.
— Ты меня извини, конечно, ты следователь, — начал Лобов. — Но я думаю, что выводы делать преждевременно.
— Ты уверен? — удивился Сырцов. — По-моему, картина ясная!
— Гм-гм, — откашлялся Лобов. — Ну, тогда конкретнее. Это не самоубийство…
— А что же это? — перебил его следователь.
— Самое обыкновенное убийство, — договорил Лобов.
* * *Лобова хорошо знал каждый оперативник столицы. Во многих затруднительных случаях он делал такие ошеломляющие экспертизы, что следствие, придя к определенным выводам, вдруг меняло их на совершенно противоположные, а то и вовсе заходило в тупик. Жена Ирина называла его «мой Сева Крутолобов» или «мой Сева Высоколобов». А еще «Крутолобов-Семипядьев».
Был у него свой секрет, о котором знала только жена. Зачитываясь мастерски сделанными романами Купцова, Лобов и сам стал грешить писательством. Именно грешить, потому что ничего путного из этого не выходило. В издательствах ему неизменно отказывали: много логики, рассуждений, мало погонь, крови, насилия. А ведь все это, убеждали его, привлекает читателя, делает книгу популярной (читай, продаваемой). Лобов же считал, что в детективном романе должна преобладать мысль, а не действие, иначе, мол, достаточно посмотреть зарубежные (да теперь и наши) боевики. Ему в ответ понимающе и сочувственно улыбались, но как один советовали попробовать предложить книгу другому издательству.
Ирина утешала его:
— Твои экспертизы — вот самое настоящее искусство. Тебя знает вся Москва. Разница лишь в том, что твои дела не записаны на бумагу и не растиражированы. Беда тут одна: ты не получаешь за свое искусство денег. Но успокойся, это даже никакая не беда: деньги — вещь наживная. И скоропреходящая, смею тебя уверить.
— Да я ведь не ради денег, — оправдывался Лобов. — А из любви к искусству!
— Милый мой Семипядьев, — нежно обнимала его жена, — я знаю, что ты великий, просто потрясающий искусник! И не только в криминалистике, — лукаво улыбалась она. — Чего тебе еще надо, а?
Лобов успокаивался и… продолжал мечтать о писательской славе. А сам ежедневно, кропотливо, день за днем проводил удивительные экспертизы. Каждый оперативник мечтал работать именно с подполковником Лобовым, верил только ему, как последней инстанции при раскрытии преступлений. А их, как это ни печально, хватало всегда…
Наверное, именно потому и в этот раз Сырцов не отмахнулся от сказанного Лобовым в прихожей квартиры Купцова, как от чепухи какого-нибудь практиканта, а доверительно зашептал ему, оглянувшись на врача:
— Ты понимаешь, Сева, ситуация-то какая неловкая… Врач-то — он тоже не лыком шит… Не первый год в органах. И как я должен поступать, по-твоему? Игнорировать явные доказательства и полагаться на твои… предчувствия?..
— Это не предчувствия, Вадик! Пойдем-ка. — Лобов подвел следователя к лежащему трупу, откинул ткань и поднял повыше руку покойного. — Смотри, под ногтями нет следов вазелина. Вот этого, — он поднял с пола тюбик.
— А почему эти следы должны там быть?
— Руки у него не были связаны? — Лобов был уверен, что «вопросом на вопрос» — один из самых веских приемов полемики. Сработало и на сей раз.
— Не-ет, — недоуменно протянул следователь. — Ну и что?
— Видишь ли, Вадик, — начал Лобов, — все повесившиеся всегда бессознательно хватаются за веревку у шеи, чтобы ослабить асфиксию. Во всех случаях картина именно такая. Ослабить никому, конечно, не удается, но, наверное, едва ли не каждый из повесившихся в последний момент понимает, какую глупость он совершил. Да, и еще — на веревке вокруг шеи нет ни следов эпителия, ни отпечатков его пальцев. Но на вазелине они должны были бы прекрасно сохраниться. То есть я хочу сказать, что он непременно хватался бы за шею, если бы его руки не были связаны.
