Александр Заревин - Одинокие боги Вселенной
А горячая была, да на всякие выдумки горазда — удивление сплошное! До этого мне бабы попадались обыкновенные: раз-два и уже пощады просит, ан не тут-то было. Я и так, я и этак, уж чуть жива, кажется, ну, говорю, что, сдаешься? Так говорить не может, а головой мотает: нет, мол, еще… К концу дня чуть меня не заездила. Да еще ночью ни секунды вздремнуть не позволила. Я говорю:
— Что мужу-то хоть скажешь?
— Заблудилась, — говорит, — скажу. Проплутала всю ночь, устала, как собака… Да пошел он, козел, сам если не может… Ну его!
С тех пор и зачалась меж нами тайная любовь.
Да разве в деревне соблюдешь тайну? Особливо такую. Дознался все ж таки муженек ее, по какие грибы она таскается, и решил меня да ее кончить. А я к тому времени обнаглел настолько, что даже патроны охотничьи с собой не брал, закину ружьишко за спину — и на условленное место в лес, а уж она еще с опушки раздеваться начинает и ко мне совсем готовенькая приходит.
В тот раз ейный муж аккурат за ней следом крался и бердану свою самой крупной дробью зарядил. Вот. Подошла она ко мне и сразу в свою любимую позу встала — на колени то есть. Я, значит, только пристроился, слышу: бах! — и в левом боку боль. Оборачиваюсь — он, падла, ружье перезаряжает. Переволновался, видно, потому и левей взял. Я за свое ружье схватился, да вспомнил, что оно не заряжено, а потому упал только и думаю: «Вот она, смертушка моя, и подкралась…» Лежу тихо, не дышу. Он подходит, направляет ружье на нее и кричит:
— Доблядовалась, сука! Получай! — и бах ей в голову. Пол головы как не бывало.
Тут я его прикладом и стал охаживать, приподнялся только чуть. Да, видать, крепко он меня зацепил, не те, слышь, силы-то. Стал он уворачиваться, отскочил. Ну все, думаю, сейчас добьет точно. Собрал все, какие были, силешки — и бечь. Бегу, за бок держусь, боль дикая, а он вслед орет:
— Не уйдешь, сука! Все одно добью! — Ружьишко свое перезарядил и за мной. У нас, слышь, все охотники, а за мной след кровавый, пацан пятилетний по такому следу найдет, не то что здоровый мужик в сорок лет. Да на счастье свое вспомнил я, что пещерка недалеко есть. Не то чтобы большая, но схорониться можно, а уж из пещерки я его стращать ответным выстрелом буду…
Как добежал, не знаю — врать не буду, нонче говорят «на автопилоте»; ничего не помню. Втиснулся кое-как, и тут дошло: вряд ли озверевший рогоносец будет меня опасаться, ему ведь все одно, если не виселица, то каторга пожизненная светит. Остается только выставить наружу ствол, а самому забиться в пещерку как можно дальше, хотя, если честно сказать, все это мертвому припарка. Вряд ли его остановит вид высунутого ружья, но вот если сам он пальнет в пещерку — добьет непременно. Я еще подумал, что могила у меня хоть и без гроба, зато уютная и для покойника просторная, а главное, никто меня здесь до скончания времен не отыщет. С этими мыслями я ногами вперед все глубже и глубже втискиваюсь. Чувствую, все: уперлись ноги. Но чу! Вроде пещерка с поворотом — это я правой ногой определил. Упираюсь из последних сил, кое-как завернул за поворот, а дальше вниз дыра, вроде — так чую — пройду весь.
«А, мать твою так, все одно пропадать! — думаю. А у нас на Урале пещеры есть бездонные — я сам две таких знал. — Была не была!»;— и ухнул вниз. Метра четыре, наверное, летел, но упал на землю, не на камень. Темно кругом, как у негра в желудке. На всякий случай отполз, а то пальнет сверху. Левый бок жжет, сил нет. Тогда сообразил, что выбраться отсюда сам все одно не смогу, и только так польза вышла, что удовольствия лишил гада. А тот дополз, слышу, сверху орет: «Афоня!» Помолчал, потом бересты клок подпалил и вниз бросил. Береста почти рядом упала, но погасла. Он еще бросил, но, пока поджигал, я подальше отполз. «Ну, на тебе, сволочь!» — И стал он палить, наугад, конечно. После четвертого выстрела земля осела, меня наполовину засыпало, а его, слышь, видать, совсем придавило. Орал он орал, на помощь звал, да кто придет-то? Я разве что. А мне он на хрен не нужен, такую бабу жизни лишил за то, что сам не справлялся, ублюдок! Затем подумалось: а ведь новый патрон ему сейчас не достать, придавленному.
— Петро! Ей-Богу, не зря тебя придавило, а то, что орешь, — так кроме Бога да меня тебя никто не слышит. За что ты жену убил?
— Знаешь за что.
— Я-то знаю: за то, что сам не мог с ней сладить, вот и порешил. От злобы на самого себя, верно?
— Ишь, грамотей выискался! А ты на моем месте что стал делать бы?
— А мне, Петро, на твоем месте никогда не быть. Меня все подряд бабы любили, потому что я их потребности нехитрые выполнял, не уклоняясь. Я б такую женку, как у тебя была, на руках носил бы да еще пылинки сдувал. Она ведь у тебя везде поспевала, все в ее руках горело. Ты вон какой обихоженный. Она от тебя только одного и хотела. Да ты, Петро, зажрался, лень было пару раз елдой махнуть, предпочел ей голову снести. Сволочь ты, и никто больше.
— Молчи, Афоня, вот такие, как ты, баб всех и перепортили!
— Во-во! Свою-то вину легче всего на других перекладывать. И сам не гам, и другому не дам. Свято место пусто никогда не будет, не можешь сам обеспечить, отойди в сторону либо совсем уйди. Окромя тебя, Петро, винить тут некого. Бог каждому мужику одинаковый набор отмерил, как и бабе, конечно. Пользоваться надо, а не искать виноватых. Так что правильно тебя придавило. Видать, ее душенька невиновная справедливости успела у Бога выпросить. Подохнешь живым в готовой могиле.
— А тебе Бог ту же самую смертушку припас, Афоня. Бог блядства не любит.
— Ну-ну, — только и ответил я. Боль в боку вроде как утихать стала, видно, крови многовато вылилось, шевелиться не хотелось, сил не было.
* * *Мало-помалу голос Афанасия Степановича стал от меня отдаляться, а боль в колене уже напоминала по остроте ту, когда мужик стукнул по нему рюкзаком. Вскоре мое состояние стало заметно и деду.
— Куда эта стерва запропастилась? — сказал он. — А тебе, служивый, уже, вижу, не до рассказов. Терпи, эта боль лечебная, утром как новый гривенник будешь, даже лучше. Пойдем, я тебя в Танькину постель устрою: у нее перина пуховая. Пошли, пошли, не стесняйся, я знал, зачем тебя веду. А Танька жратву приготовит и со мной ляжет, не барыня. Ты небось думаешь, как я с этой образиной живу? А она, между прочим, если непьяная, о-го-го в постели какая! Пойдем, служивый…
Да ладно, решил я, в Афгане на чем только спать не приходилось. Лишь бы вшей не было. В конце концов дед знал, на что идет, а мое дело — солдатское.
Я позволил деду отвести меня и помочь раздеться. В постели у бабы Тани было действительно уютно, мягко и тепло, даже боль как будто стихла, вернее, отдалилась. Улегшись, я спросил:
