Андрей Лазарчук - Опоздавшие к лету
Оба подчиненных стали его уверять, что нужды в этом нет никакой, что все уже кончилось, а если не кончилось, то тем более нет резона подставлять голову. Петер с недоумением слушал их, потом вспомнил, как выглядели тела Летучего Хрена и Эка, и пошел греться. Козак все еще не пришел в себя, хотя вроде бы раз открывал глаза и что-то пытался сказать. Петер сел рядом с Брунгильдой, приобнял ее за плечо — это было легко и естественно, все между ними прояснилось и сошлось на одном человеке — третьем — и никаких двусмысленностей и прочего быть не могло, — и спросил:
— Ты гадала на него?
Брунгильда поняла и кивнула.
— Ну и?
— Ничего, — сказала Брунгильда тихо. — То есть совсем ничего.
Будто его нет никакого — ни живого, ни мертвого…
— Совсем нет?
— Будто и не было.
Брунгильда доверчиво и уютно прислонилась к нему, и, чувствуя тепло, не для него предназначенное, Петер испытал острую зависть к Шануру, к честному сопернику, который вдруг исчез не только из жизни, но и вообще из бытия, оставив лишь короткую память, которой нет доверия, — исчез даже из прошлого, будто стертый отовсюду огромным ластиком, и тут вдруг, представив себе этот ластик, Петер догадался обо всем — догадка еще не сформировалась, но Петер все равно знал, что вот сейчас, сейчас — чувство понимания буквально захлестнуло его и, видимо, передалось Брунгильде, она внезапно оцепенела, а руку ее, лежавшую свободно, сжало в кулачок, твердый и сильный; они отстранились друг от друга, и им не пришлось ничего говорить, чтобы понять мысли другого… это было как вспышка, короткая и жесткая, от таких вспышек высыхают лица и сужаются зрачки — и только благодаря им удается изредка прозреть душу насквозь, до самого дна, и заглянуть в нее без страха, со спокойным пониманием и снисхождением к собственным заблуждениям и слабостям. И еще Петер вспомнил, как они точно так же сидели с Шануром на этой самой койке и прислушивались к ходу времени, и оба поразились тогда холодности и равнодушию этого хода. «Воды времени холодны и мертвящи, и тот, кто войдет в них, никогда не выйдет обратно», — вспомнилось Петеру. Но Шанур, зная это, вошел в них, потому что не мог мириться больше с этим вселенским равнодушием к роду людскому, вошел, чтобы хоть брызг наделать… и нет Шанура, и не было никогда.
Камерон с Армантом долго не показывались, и Петер, оставив Брунгильду, вышел вновь, посмотреть, где же они, в такую беспокойную ночь следовало держаться настороже. Они, оказывается, преспокойно любовались полярным сиянием. Сияние расцветало невысоко над горизонтом, над хребтом Ивурчорр, переливалось, переходя из красного в зеленое, нервно подергивалось временами, тускнело, потом разгоралось ярко — и погасло мгновенно, как перегоревшая лампочка. А на юго-востоке небо уже светлело, и вот оттуда, из светлеющего неба, протянулась вдруг огненная полоса и вонзилась в скалы неподалеку, беззвучно вспорола снежную пелену и, обрастая космами быстро остывающего пламени, ползла еще среди скал, теряя остроту и силу, и, пока она ползла, до ног докатился тугой толчок и последующие содрогания, а потом по воздуху долетел звук — неожиданно глухой, надтреснутый, рассыпающийся; потом там, где упавшее замерло в бессилии — след, пробитый им, горел желтым чадным керосиновым пламенем, — там вспухло что-то неясное, темное, клубящееся, и из этого темного и клубящегося вдруг ринулись змеи, и на секунду это стало напоминать голову Медузы, и Петер почувствовал на себе ее тяжелый, повелевающий окаменеть взгляд… тысячи змеящихся дымов рванулись в стороны и вверх, и вот они уже валятся сверху, а в ногах вата, ноги не сдвинуть с места и не перенести тела — в теле тоже вата, везде одна вата, такая дрянь… пятится назад Армант, то есть ему кажется, что он пятится, а лицо Камерона белее снега и белее ваты, а дымы валятся сверху, и уже не успеть, и тут рядом где-то заколотили в рельс — раз! раз! раз! р-раз! р-раз! — и заорали:
«Газы!!!» Петера рванули за плечо, и, зацепившись за порог, он влетел в блиндаж, не удержался на ногах и упал, и тут же вскочил… Они набивали в щели какое-то тряпье и черную вату — Петер видел распотрошенный тюфяк, — они забили отдушины под потолком, потом Камерон жеваным хлебным мякишем стал залеплять дыру, через которую входил электрический провод, и тут погас свет. В темноте продолжалось движение, шевеление, шорох и неясные звуки работы, потом кто-то включил фонарик, и свет его был неожиданно белым и ярким.
— Дайте бинт, — сказал Камерон, — я руку ссадил.
— Сейчас, — отозвался Армант. Он пошарил где-то — лучик фонаря стал маленьким и ослепительным, — достал пакет. — Подставляйся.
— Я сам, — сказал Камерон. — Посвети.
Камерон поранился то ли гвоздем, то ли острым бетонным выступом.
Рану залили йодом и перевязали — Камерон шипел и ругался.
— Промыть бы надо, — сказал Армант, — да воды…
— Ладно, — сказал Камерон. — На мне как на собаке.
— Долго нам тут сидеть? — спросила Брунгильда.
— Смотря что это было, — сказал Армант. — Если фтор-селенетин, то сутки. А если «би-куб», то…— Он замолчал, и молчание повисло над всеми, потому что все, кроме Брунгильды, знали, что такое «би-куб».
— То что? — спросила Брунгильда, не дождавшись прямого ответа.
— Ничего, — совсем другим голосом сказал Армант.
— Если «би-куб», то можно сидеть до второго пришествия, — сказал Петер.
— А как мы узнаем? — спросила Брунгильда.
— Никак, — сказал Петер.
Брунгильда повозилась в темноте, встала и подошла ко всем остальным. Теперь они сидели кружком на кровати и двух табуретках. Луч фонарика, чуть потускневший, но все еще сильный, бил в потолок и, рассеиваясь, падал на лица.
— Ребята, — сказала Брунгильда, — объясните бедной неграмотной женщине, что все это значит? Она не любила недоговоренности.
— «Би-куб», — сказал Петер, — это особо стойкое вещество.
Держится на местности до десяти дней. Особенно зимой. Воздуха в этом блиндаже нам на пятерых хватит едва ли на сутки. Противогазы от «би-куб» не спасают. Значит, через сутки будем решать — или задыхаться здесь, или выходить. Вот и все.
— Понятно, — сказала Брунгильда.
И тут в дверь заколотили кулаками и прикладами.
— Откройте! — глухо доносилось из-за двери. — Откройте, гады!
— Сидеть, — сказал Петер. — Им уже не поможешь…
Все и так понимали это, но там, за дверью, были свои, которые… нет, нельзя. Поздно.
— Открывайте, гады! — кричали там, снаружи. — Сволочи!
Заперлись, суки! Открывайте!
Поздно. Поздно. Те, за дверью, уже вдохнули яд, и теперь он разрывает им легкие. Сейчас они замолчат… Они не замолчали. Они дали очередь в дверь, и пули тупо рванули воздух. В нос ударило горячим запахом жженого пороха, и Армант в два прыжка оказался у двери и трижды выстрелил в ответ. Слышно было, как упало тело. «Ложись!» — крикнул Камерон, он ждал гранатного взрыва, и Петер тоже ждал взрыва, но Армант, видимо, не понимал этого, тогда Петер рванул его от двери и прижал к полу. Так они и лежали, Армант слабо шевелился, потом Камерон сказал: «Пронесло». Петер поднялся. Камерон уже, торопясь, впихивал в отверстия от пуль черную вату и спички. «Помогай», — сказал он, и Петер стал разминать хлебный мякиш и замазывать им дыры поверх спичек…
