М Емцев - Черный ящик Цереры
Только я собрался спросить, почему он не возвращается в укрытие, как деревянные щиты внезапно зашатались и обрушились на меня...
Я много раз говорил с Ней о Линде, рассказывал о том, что волновало и мучило меня. Я перестал писать рассказы. Мысленно выбалтывал их и терял к ним потом всякий интерес. Нельзя возвращаться на круги своя. Нельзя дважды переживать одно и то же...
Год назад, в тот день, когда в Ригу вошли советские танки, мы все побежали к центральной тюрьме. Линда спешила встретить друга детства. Он сидел там уже три года. Криш тоже ждал, когда из ворот выйдут какие-то его друзья. У него всюду были друзья: в сейме, на ипподроме, в яхт-клубе, в полиции и среди политзаключенных тоже.
Только я никого не ждал. Просто я пошел с ними. И волновался, видя, как они волнуются.
Потом, ночью, наедине с машиной, мне стало казаться, что и я ждал кого-то среди взволнованной толпы, над которой трепетали красные лоскутки и ревели гудки заводов. Как жадно глядел я в слепую броню огромных ворот, в маленькую, одиноко черневшую сбоку калитку. Вот-вот из нее покажется кто-то дорогой и долгожданный. Я не знаю его, никогда с ним не встречался. Но стоит мне только увидеть его, и я пойму, что нет для меня на земле никого дороже. И окажется, что мы знали друг друга всегда.
Мне долго не удавалось сосредоточиться на одном. Мысль расплывалась, как масляное пятно на бумаге, блуждала в глухих переулках, перескакивала на встречные грохочущие поезда. Припомнился праздник Лиго. И Линда в белом платье...
Старик на несколько дней отлучил меня от машины. Он сказал, что я слишком перенапрягаюсь. Это вредно. Да и машина усваивает весьма односторонний комплекс эмоций.
- Я не хочу сказать, что это дурное воспитание, - проворчал профессор. Но, говоря языком дуры-мамаши, отчитывающей сентиментальную бонну, ребенок может вырасти слишком впечатлительным. Отдохните недельку. И она пусть отдохнет от вас. С ней займется доктор Силис. Не худо бы познакомить ее и с женщиной. Универсальный мозг не должен быть однобоким. А женщинам, говорят, свойственно нечто, недоступное мужчинам. И наоборот, разумеется. Над этим стоит подумать... Ей необходимо познать и крайности. Не знаю только, кто сможет научить ее им. Как сказал Макиавелли, у людей редко достает мужества быть вполне добрыми или вполне злыми. А она должна понять, что значит это "вполне".
- А вы не боитесь этого, профессор? - спросил Криш, как всегда улыбаясь. Но я-то видел, что глаза у него были грустные и усталые. Добрые и очень мудрые у него были глаза.
- Vade refro, satanas!11 - профессор трижды сплюнул и подержался за дерево. Потом улыбнулся хитро-хитро, как старый довольный кот. - Сглазишь еще! Природе не свойственны пороки интеллекта. Какие тут могут быть опасения? А насчет женщины подумайте, Силис. Неужели у вас нет ни одной знакомой особы с достаточно развитым воображением? Об остальных качествах я не забочусь. Полагаюсь на ваш изощренный вкус. Я не буду возражать, если эта юная особа окажется столь же чувствительной, как и наш Петер Шлемиль. Зачем мы будем нарушать уже установившиеся эмоциональные связи? В общем, подумайте, Силис, подумайте...
...Из-под груды щитов меня вытащил Вортман. Я попытался подняться, но тотчас же сел на траву. Сильно болела ушибленная рука, со лба был содран кусок кожи.
- Придется вернуться в город, - сказал он, пытаясь перевязать мне голову носовым платком. - Вы в таком состоянии...
Я опять попытался встать, но, опершись на руку, вскрикнул.
- Нет... Возвращаться нельзя! Вы уж поезжайте, пожалуйста. А я здесь немного отдохну. Захватите меня на обратном пути.
Он согласился и, устроив меня поудобнее, пошел к грузовичку. Но скоро вернулся. Оказалось, что пробит радиатор и бензобак.
- И как только она не загорелась, - покрутил головой Вортман. - Дело дрянь. Надо пробиваться назад. По дороге это будет трудновато... Сплошной поток беженцев, отходящие части, толчея, неразбериха. Разве что попробовать лесом?
- В лесу орудуют банды. И времени много потеряем. Нужно спасать лабораторию. До виллы отсюда не так далеко.
- А как оповестить доктора Силиса? Он же ничего не знает о нашем несчастье. Где вы с ним условились встретиться? Да лежите, лежите! - он подложил мне под голову свой пиджак.
- На шоссе Свободы, у развилки. Может, дать телеграмму?
- Телеграмму? - он усмехнулся и махнул рукой. - Какие теперь могут быть телеграммы... Попробую достать мотоцикл,
Он опять ушел, а я остался лежать у дороги в поле клевера, над которым гудели шмели и тяжело провисали тучные, точно переполненные молоком облака.
Несколько раз подходили незнакомые люди. Спрашивали, зачем я лежу здесь и не надо ли мне помочь. Какая-то женщина сказала, что у моста через Юглу видели немецких мотоциклистов. Потом кто-то сказал, что немцы вовсе не там, а в устье Лиелупе.
Наступил светлый прохладный вечер. Клевер стал синеватым. В небе протянулась длинная желтая полоса. А я все ждал Вортмана.
Потом начался нескончаемый кошмар. Связь времен распалась, и мир потонул в коричневатой тине. Порой хотелось кричать и биться головой о стену. Люди превратились в рыб. Они шевелили губами, но рот заливала немота. Лишь глаза раскрывались шире, выпученные от недоумения и ужаса.
Линда протягивала ко мне руки из кузова. Слезы лились по щекам, рот кривился в улыбке. Я не слышал, что она говорила, но все смотрел, смотрел. Она уезжала со студентами. Мотор не заводился. Толстенькая комсомолочка никак не могла пристроить под скамьей большой синий рюкзак. Парень с осоавиахимовским значком на тенниске хмурил брови и смотрел в сторону. А старушка-мать что-то говорила ему, говорила.
Машина дернулась. Из-под нее вырвался синий угарный клуб. Линда чуть не упала. Комсомолочка села на рюкзак. А парень вдруг закричал; "Мама!" И медленно тронулась машина. И люди тронулись вместе с ней, и улицы. Только дома остались на месте.
Линда свесилась через борт и закричала:
- Скажи же мне что-нибудь! Скажи!
Я хотел сказать, но немая вода хлынула в горло и я поперхнулся.
Она замотала головой и сорвала с шеи косынку. Ветер подхватил синий шелк, закрутил вдоль борта.
- Не надо. Не говори. Она мне все рассказала! Уже давно. Все рассказала. Меня привели к Ней, чтобы рассказывать. Но все рассказала Она. Так что я знаю. Это правда?
Я закивал на бегу. Машина ехала не очень быстро. А я бежап все боком, боком, прижимая к груди больную руку. И каждый шаг отзывался острой пульсирующей болью.
А дальше все смешалось. Я перестал различать, где быль, где вымысел. Забывал, что видел, и видел, что слышал от других. То ли Криш мне рассказал, то ли я каким-то чудом все же пробился к старику... Трудно говорить о нем. Умер наш старик, умер. Не стало гениального несчастливца. Его нашли у работающей машины. Шлем был присоединен на сто шестьдесят точек. А мы-то всегда надевали обруч. Только тридцать точек. Так мало. А он - сто шестьдесят. И сразу... Он уже несколько лет не подходил к ней. Мучили головные боли. Он испытал тяжелое нервное потрясение в первые же дни ее настройки. Ему нельзя было подключаться и работать так много тоже нельзя было. И водку пить нельзя. А он ее пил, как лекарство. Он обнимал машину сильно и нежно. Никак не удавалось развести старые окоченевшие руки, распухшие от солей фаланги. Если бы знать, что рассказал он ей в свои последние минуты...
