Федор Чешко - Посланник Бездонной Мглы
Торкова дочь пусто глянула на ведунью:
— Может, мне надо себя убить?
Вот тут-то старуха взъярилась по-настоящему:
— У тебя что, в голове древогрызы выели?! Одной провинности мало, новую совершить захотела? Нет, скажи, ты и впрямь хочешь еще хуже сделать, да?! Коли так — давай, режь себя! Прыгай на камни! Только вниз лбом не прыгай — камни сломаешь… Ну почему же ты глупая такая, Ларда? Хуже Вечного Старца — у того, говорят, в голове пусто, а у тебя там дурость на дурости! Уж лучше бы ты язык свой откусила да съела, чем беду подманивать… Убьет она! Ты уже одного человека успела убить, хоть и век твой плевка короче. Думаешь, погубили бы Истовые Фасо, если бы Устра не постарался сквитаться с ним за неправедную обиду? Ты зря такое вообразила, маленькая глупая Ларда! Зря! Из-за тебя Фасо умер, считай — ты погубила. А ведь он не бешеный был — человек, хоть и плохой. Одно дело — убить в схватке, обороняя себя (а лучше — других), но когда вот так, по глупости, Мгла знает кого… Э, да что толку мне с тобой говорить, с несмышленышем!
Гуфа вскочила и, клокоча, словно забытый в очаге горшок, направилась было к перелазу, однако на полдороге с маху хлопнула себя по лбу, вернулась.
— Держи! — ведунья сунула к Лефову носу не слишком-то чистую сухонькую ладошку, на которой отблескивала медью затейливая вещица. — Как пользоваться, пускай Хон объясняет. Думала я, что тебе не понадобится такое, да только нынче от послушников всякого ждать приходится.
* * *Катятся-громыхают колеса, раскачивается на ухабах возок… Который же день исполнился неспешной, выматывающей душу езде? Третий? Четвертый?
Да ну его к бешеному, этот нелепый счет. Зачем перебирать в памяти дни, похожие один на другой, как гремящие под колесами камни?
Все уже успело надоесть. Все. Даже хищная боль, которая постоянно подстерегает рану, впивается в нее при каждом тележном толчке — даже она приелась и поскучнела. А радость узнавания новых земель и вовсе не приходила. Наверное, потому, что эти самые новые земли совсем не казались новыми. Дорога — то мутные лужи и липнущая к колесам жидкая грязь, то пыль, то выдавленные в щебне неглубокие колеи. А по сторонам — истрескавшиеся выветренные скалы; иногда они нависают над головой, невесть куда выдавливая бледное небо, а иногда раздаются, обваливаются вниз пологими выжженными уступами… Ну и что? Чем это отличается от знакомых до тоски подножий Серых Отрогов? Чем отличаются одна от другой долины, нечасто вы-виливающие навстречу из-за ленивых поворотов дороги? Узкие, стиснутые равнодушно-безжалостным камнем, они могут быть сухими и мертвыми, а могут тонуть в сочной луговой зелени (тогда копытный топот сменяется чавканьем, а перед глазами мелькает застрявшая в трещинах колесных ободьев мокрая трава)… Долины эти могут разниться шириной, длиной, количеством впущенных в себя ветшающих хижин, и все же видевшему хоть одну из них скучно глядеть на прочие.
Но, быть может, убогая одинаковость — всего лишь собственная мрачная выдумка? Может быть, новизна открывающегося Мира съедена пониманием того, что каждый оборот колес укорачивает путь, ведущий явно не к радостям?
Все может быть.
Вечера были еще хуже, чем дни. Готовое к гибели солнце обещало скорый ночлег, и Леф задолго до того, как передняя телега сворачивала к подвернувшемуся жилью, мрачнел в ожидании хмурых взглядов чужих непривычных людей. Сперва он вообразил, будто обитающие вне Галечной Долины просто-напросто не умеют быть приветливыми и дружелюбными у себя дома. Но Гуфа, которую везде встречали почтительно, пояснила, что все дело в обычае. Каждый человек обязан беспрекословно впускать под свою кровлю тех, кто едет на Высший Суд, а также кормить подобных путников, обиходить принадлежащую им скотину, уступать ложе и место у очага. Все это — не требуя и не принимая никакой платы. Так как же не досадовать людям, подвергшимся разорительному нашествию? Ведь одних только послушников четверо, и меняла при них, да еще Ларда, Торк, Гуфа, Леф… Дряхлый староста Фын с двумя сыновьями-няньками… А кроме людей — три вьючные твари. Уж тут, пожалуй, самый что ни на есть радушный мужик станет зыркать на непрошенных объедал, ровно столяр на древогрызов.
Так-то оно так, но ведь от понимания озлобленности тех, кто тебя приютил, сносить эту самую озлобленность не становится легче. Тем более что не своей же волей приходится быть им в тягость.
А следом за вечерами наступали ночи, вылепленные из душной темноты, ломящейся от навязчивого многоголосого храпа; и муторная бессонница отдавала Лефа на растерзание тягостным, выпивающим душу мыслям.
… После того как бесстыжий охотник до незрелых девок предложил Устре накидку с жертвенным знаком, заимка стала разговаривать дымом. Дым этот видели все живущие в Долине, но прочесть его не удалось никому. Заимка над Сырой Луговиной повторяла эту бессмыслицу (наверное, для Истовых), а потом над нею неторопливо всплыло дымное облачко, и было оно незамысловатым, одноцветным, скучным, словно обычная гарь. Но это, конечно же, была не обычная гарь, потому что заимка Устры тут же умолкла, и еще до солнечной кончины сам старший брат заявился к Фыну домогаться общинного суда над девкой, дерзнувшей нанести ущерб стаду Мглы. А когда община собралась, то Гуфа и заранее подговоренный ею Торк стали требовать Суда Высших. Устра пробовал спорить, однако Фын и старики Гуфиного гнева боялись куда сильнее, чем гнева Бездонной. Мгла-то порождения свои насылает не слишком часто и только летом, Гуфа же круглый год поблизости и пакостить умеет не хуже, чем изгонять всякую хворь.
По той же причине Фын скрепя сердце назвал себя, когда Ларде потребовался поручитель. Чтоб ему еще три раза по столько лет до Вечной Дороги за это поручительство. Если бы не он, так повезли бы девчонку в Жирные Земли связанной. По обычаю-то поручителем может быть выбранный и вовсе для подсудимого посторонний мужик — стало быть, Торк, Леф и Гуфа не подходили. Вызвался было Хон, но его наотрез отказались выпускать из Долины (Нурда невесть где носит, Торк уедет — родитель же! — так еще и ты наладился. А если бешеные нагрянут или исчадия — кто оборонит?!). Прочие же только переминались да прятали глаза. Никому не хотелось рисковать своим достоянием. Девка-то шалая; что ей в голову может взбрести — того даже Мгла, поди, наперед не ведает. Опять же, ехать невесть куда, отрываться от хозяйства в самую огородную пору…
С тех пор как выяснилось, что все будет решаться Высшим Судом, Устра сделался поразительно покладист и тих. Он даже говорить почти перестал, только кивал да угукал, когда чуть было не передравшиеся старики объясняли ему и друг другу, главы каких общин считаются Высшими и сколькие из Истовых должны быть на Суде («Двое!» — «Врешь ты все, макушка червивая! Всегда один бывал, с чего бы это нынче двое понадобились?!» — «Когда же это всегда?» — «А в ту осень, когда у хромого Дуда круглороги издохли — не помнишь, что ли?!» — «Я-то все помню, а ты, видать, память свою с брюквой сгрыз!»).
