Виталий Чернов - Сын розовой медведицы
Ровный пологий спуск горы Кокташ был особенно зелен. Гладкое разнотравье - вьюнок, молочай, кустики дикого горошка и рассыпанные кулижки мелкого желтоцвета - резко отличалось здесь от зелени на сыртах и еще более от высоких альпийских трав, которые местами могли скрыть с головой всадника с лошадью.
Люди внизу зашевелились, когда Скочинский и Кара-Мерген прошли половину склона. Семь человек стояли плотной кучкой, очевидно о чем-то переговариваясь. И только теперь Скочинский почувствовал, что они действительно настроены к ним враждебно. Эта враждебность выражалась в их неподвижности, терпеливом ожидании и уверенности, что все будет так, как они решили. Это же самое подметил и Кара-Мерген.
- Абубакир совсем злой, - сказал он, с тревогой поглядев на Скочинского. - Пожалуйста, близко не подходи. Так калякать можно.
- Чепуха! Чего они сделают?
Некогда приученный Федором Борисовичем к решительным действиям, он не раз заявлялся в стан окруженных басмачей и диктовал им условия сдачи. Тогда было куда опасней. Басмачи тыкали ему в грудь маузеры, угрожая расправой, а он спокойно и небрежно отводил от себя вороненые стволы и начинал переговоры. Железное спокойствие, которое он разыгрывал перед ними, всегда выручало, хотя потом две-три ночи мучили кошмары.
Не снимая с левого плеча бельгийки, Скочинский шел, всем своим видом выражая недоумение и холодную досаду на тех, кто оторвал его от важного дела. У казахов не было оружия, и это вселяло надежду, что удастся склонить их к благоразумным поступкам. "Вы там будьте начеку с ними. Все-таки они, кажется, враждебно настроены", - вспомнились слова Дины. "Она права, подумал он, - с ними и в самом деле надо быть осторожней".
Не доходя трех шагов, Скочинский остановился, внимательно оглядел угрюмые лица казахов, и губы осторожно тронула улыбка.
- Ну, салам алейкум, друзья! Рад вас встретить, как дорогих гостей, и оказать дружескую помощь, если вы приехали в наше становище с добрым сердцем и открытой душой.
Казахи что-то забормотали, потом на полшага вперед выступил Абубакир, в широком сером чапане, быстроглазый, с тонко подбритыми усиками, с четкой линией красиво поджатых губ. Шевельнув короткой двенадцатижильной камчой, тоже улыбнулся, но улыбка получилась злой, принудительной, как усмешка.
- Почему не пришел сам Дундулай? - не отвечая на приветствие, дерзко спросил он.
Скочинский вспыхнул, но мгновенно взял себя в руки. Умея горячиться, он умел и сдерживаться в самые ответственные моменты.
- Если так будем начинать разговор, мы уподобимся глупым ишакам, желающим своим ревом напугать друг друга. Я еще не слышал, чего хочет Абубакир и зачем он приехал сюда с жигитами.
- Кара-Мерген знает, зачем я приехал. - Темные, почти слившиеся со зрачками глаза Абубакира недобро метались в узком прищуре век.
- Я хотел бы услышать это лично от тебя, Абубакир, - понизив голос, ответил Скочинский и, обойдя казахов, направился к палатке, оставив их у себя за спиной.
Абубакир, как видно, не ожидал от Скочинского такого непринужденного поведения. Он растерянно посмотрел ему в спину, и на лице отразился бессильный гнев.
Вход в палатку не был зашнурованным, и Скочинский догадался, что в ней побывали гости. Он откинул угол брезента, но внутри все лежало на месте вещи, продукты, даже бутыль со спиртом в ивовой оплетке оказалась нетронутой. Впрочем, правоверным самим кораном запрещено употреблять напитки кяфира. "Ничего, - подумал Скочинский, - поиграет Абубакир в разгневанного батыра, на том и успокоится". Он положил бельгийку на мешок с мукой, снял с себя верхнюю куртку, потому что было жарко, и, поправив на плечах широкие лямки рабочего комбинезона, вылез из палатки.
Казахи стояли всё на том же месте и переговаривались с Кара-Мергеном. В голосе Абубакира по-прежнему слышались гневные нотки.
- Кара-Мерген, - позвал Скочинский, - готовь гостям чай. Добрая беседа не может идти без доброго угощения.
- Жок! - твердо сказал Абубакир, строго глянув на Кара-Мергена.
- Почему? - спросил Скочинский. - Разве вы пришли сюда не с добрыми намерениями?
- Какое может быть добро? - шагнул к нему Абубакир, в руках его оказался шерстяной мешок, называемый капом. - На! Казах не хочет принимать подарка, если человек жаман, - и высыпал к ногам Скочинского несколько плиток чая и рулон голубого сатина, преподнесенные Федором Борисовичем Кильдымбаю.
- Объясни, в чем дело, - тихо, но твердо потребовал Скочинский.
- Чего объяснять? Зачем объяснять? Сам не знаешь? Вы нарушили наш обычай, наш порядок. Зачем вы ходили Кокташ? Это место запретное! Здесь живет Жалмауыз. Никто его не должен тревожить. Вы пришли, тревожили. Теперь казахский журт беда пришла. Аил моего отца холерные больные есть. Два человека. А может, уже больше. Кто виноват? Вы виноваты! Что скажешь?
- Скажу, что ты глуп, как пенек, - хрипло ответил Скочинский. - Скажи мне в свою очередь, кто это настраивает вас против Советской власти и против ученых, которые никому не причиняют зла?
Абубакир побелел, глаза расширились, насколько позволил им косой разрез век. Опалив взглядом Скочинского, резко повернул голову к жигитам и так же резко мотнул ею:
- Кадыр!
Один из казахов, в истертом лисьем треухе, плосколицый, с маленьким носом, неуверенно вышел вперед, придерживая сбоку тонкий волосяной аркан. Скочинский знал, что в руках искусного табунщика этот аркан может быть грозным оружием: не успеешь моргнуть, как будешь связан по рукам и ногам. И тут он узнал казаха, хотя прошло столько лет. Это был тот самый, которого он спас однажды от расправы бандитов Казанцева.
- Кадыр? Так это ты? - спросил Скочинский. - Разве твоя клятва была лживой, когда ты говорил, что станешь мне братом?
Кадыр ничего не ответил. Краска стыда заливала его широкие, плоские щеки. Он опустил голову. И тогда Абубакир, видя нерешительность жигита, снова подхлестнул его резкой короткой командой.
Кадыр переступил с ноги на ногу, и неожиданно в глазах его сверкнули огоньки непокорности.
- Жок! - сказал он.
И в это время другой из жигитов кинулся к палатке, и не успел Скочинский загородить в нее вход, как он юркнул туда и вылез с бельгийкой.
Дело принимало серьезный оборот. Игра в безмятежность оборачивалась против него самого.
- Верни на место оружие, - все еще пытаясь быть хладнокровным, сказал Скочинский казаху. - Дай сюда ружье.
Но Абубакир опередил. Он шагнул к своему жигиту и вырвал из рук бельгийку.
И тогда Скочинский не выдержал. Он бросился к Абубакиру и коротким ударом в челюсть свалил его с ног. Не давая опомниться, выхватил из рук ружье, но принять оборонительную позу уже не успел. Его схватили за плечи, за ноги, кто-то резким рывком, упершись коленом в спину, дернул назад голову. Потемнело в глазах. Скочинский услышал хриплую брань и затем почувствовал, как его мгновенно отпустили. На светлом фоне неба смутно увидел коренастую фигуру Абубакира и какой-то неясный короткий предмет в его руках, вскинутый на уровне груди; успел различить обостренно-проясняющимся взором и внутреннюю черноту неровно обрезанного ствола, но сказать уже ничего не успел. Бесшумная вспышка белого огня с силой ударила в грудь и прожгла насквозь. Он упал на колени, ища руками опору, потом сел и, запрокидывая голову и все больше изменяясь в лице, часто заморгал широко расставленными глазами. Где-то далеко в подсознании загорелась радужная точка. Она пульсировала, разрасталась и в последних толчках сердца все еще пыталась жить в безголосом крике мыслей: "Они убили меня! Что же теперь будет с Диной и Федором? Зачем я погорячился?.."
