Александр Студитский - Разум Вселенной
Еще несколько веселых реплик, и опять тягостное молчанье. Изредка оно прерывалось короткими фразами.
— Жить стоит, только когда все продумаешь до конца, — сказал однажды Андрей, точно разговаривая сам с собой.
— Цель — вот главное, — произнес он в другой раз. Юрий посмотрел на него в недоумении, но не стал расспрашивать, чтобы случайно не вызвать разговора на неприятную для Андрея тему.
Потом ему стало лучше. Наступил март, лучи весеннего солнца били в окна палаты, где лежал Андрей. В открытую форточку вливался влажный, пахнущий мокрым снегом и оттаивающими тополевыми почками весенний воздух. Лицо Андрея посветлело. Светлые, поредевшие после болезни волосы отросли и даже чуть-чуть завились.
И вот новая вспышка болезни.
— Дело плохо, — сказала сестра. — Собственно, вас не следовало бы пускать, да уж очень он скучает.
Сердце Юрия сжало тяжелое предчувствие. Он понимал — началась вторичная лучевая болезнь. Андрея убивали силы жизни, бьющие из кроветворной ткани Ярослава, которым организм Андрея, лишенный собственных защитных сил, не смог противостоять. Силы жизни одного организма несли смерть другому. И если в ближайшее время не произойдет чуда — возрождения собственной кроветворной ткани Андрея, он погибнет.
Андрей полулежал на кровати, откинувшись на высоко поднятую подушку и приподняв худыми коленями одеяло. Изможденное лицо с налипшими на влажный лоб волосами потемнело от жара. На одеяле лежала раскрытая книга. Он увидел входящего друга и так радостно улыбнулся, что грудь Юрия стеснила острая жалость.
— Как дела? — спросил Юрий, осторожно пожимая худые влажные пальцы Андрея.
— Какие же могут быть мои дела? — усмехнулся Андрей. — Мы с тобой биологи и специалисты в космической биологии. Со мной, брат, кончено. Попал под колесо, как говорил Базаров. У меня уж и Одинцова была — только что на этом стуле Зоя сидела. И, прощаясь, как Одинцова Базарова, поцеловала меня в лоб. Что ж делать. Она ведь это без умысла. Наверное, и сцену-то эту не помнит. А я вот лежу и думаю, и ловлю себя на том, что думаю как Базаров: мечтал, что еще успею, обломаю дел много, не умру, нет, задача есть, ведь я гигант. А теперь у гиганта одна задача — как бы умереть прилично...
Он говорил, чуть задыхаясь, но спокойно. Только глаза его лихорадочно, сухим блеском, светились из глубоких глазниц.
— Понимаешь, я уверен, что остался бы жить, если бы только понял, зачем мне жить, — продолжал он, всматриваясь в лицо Юрия, чтобы видеть, как тот воспринимает его слова. — Нет, нет, ты не возражай мне, я же понимаю, что со мной делается. Не хватило сил в организме, чтобы возродиться. Вот во мне Славкина кровь и разгулялась. Я сам чувствую, что не могу ей сопротивляться. Славка, брат, знает, зачем живет. Он хозяин своей жизни. А я вот никак не могу догадаться. Помнишь тот вечер в сентябре, перед началом занятий, на Ленинских горах?
Юнландия! Край утесов и струй!..
Где ввоз — пессимизм, чернила, бутсы,
А вывоз — любовь и революция.
Андрей произнес эти строки медленно, словно вдумываясь в значение каждого слова.
— Да, да, и вывоз — любовь и революция, — повторил он. — Ведь пессимизм — это прежде всего неудовлетворенность, страшная, до конца идущая неудовлетворенность, это незнание цели, это непонимание смысла. И мне все казалось, что рано или поздно я догадаюсь, я пойму, в чем цель, в чем смысл. И это будет моей революцией, переворотом, скачком в будущее. И ничего не вышло!
Он смотрел в лицо Юрия, но говорил, словно сам с собой, заглядывая в свои беспокойно мечущиеся мысли.
— Я поэтому и в Америку поехал, чтобы понять. Сопоставить, сравнить и понять. И уже через две недели понял, что напрасно ездил. Мне казалось, что понимание придет от отрицания. Отрицания жизни, которой нельзя жить. И понял, что не сумею. Кругом нас были американские студенты. В общем хорошие, доброжелательные, веселые парни. Вся их жизнь протекала перед нами. Хорошая, удобная комната. Душ. Телефон. Телевизор. Утром лекции. Потом лаборатория. Потом баскетбол, легкая атлетика, регби, они либо сами на поле, либо на трибунах. Вечером — флирт, танцы. Или телевизор. Вот так и живут. А мечта — хорошая, материально обеспечивающая, интересная служба, почет, собственный домик, автомобиль, семья, летом — путешествие с женой и детьми, либо снова спорт, флирт, вечером телевизор. Словом, это и есть какой-то уровень, нет, нет, не образ, а уровень материальной и культурной обеспеченности, ниже которого идут уже прихоти и извращения. Собственно, тот уровень, против которого нечего возразить. Но ведь этот уровень сам по себе не цель. Этот уровень — средство, чтобы двигаться к какой-то цели. А к какой?
Андрей теперь уже смотрел прямо в глаза Юрию пронизывающим взглядом своих сухо блестящих глаз.
— У некоторых из них, естественно, есть и другие цели. Но у большинства цель — достигнуть определенного материального достатка и положения в обществе, — сказал Юрий, нахмурившись. Он не любил говорить на эти темы. — По крайней мере у буржуазной американской интеллигенции, какую мы знаем по американской литературе. Но мы-то ведь знаем и видим эту цель.
Андрей выслушал Юрия, нетерпеливо облизывая пересохшие губы.
— А в том, что мы видим и знаем, ты уверен? — перебил он.
Юрий пожал плечами.
— Пора бы уж быть уверенным на втором полустолетии Советской власти.
— Бороться за мир и счастье всех людей на Земле?
— А разве это не цель?
— А у тебя есть уверенность в том, что ты понимаешь, в чем заключается счастье людей?
— Во всяком случае, прежде всего в том, чтобы не испытывать насилия и обид от других людей. Иметь хотя бы минимальный уровень материального достатка и удовлетворения культурных потребностей.
— А дальше? Я тебя о конечной цели спрашиваю.
— Дальше еще более высокий уровень материальных и культурных условий жизни. Ну что я тебе буду объяснять, ведь ты и сам это прекрасно знаешь.
— Я знаю, но хочу понять смысл движения к тому, что ты называешь — еще более высокий уровень материальных и культурных условий жизни. Я видел этот уровень. И нашим народом он уже достигнут. А дальше? Еще более высокий уровень? Ты пойми, я ведь не праздный вопрос тебе задаю, я беспрерывно об этом думаю.
— Ну, на наш век еще хватит борьбы за минимальный уровень жизни всех людей на Земле, — сказал Юрий, стараясь говорить шутливо. Возбуждение Андрея его пугало.
— Я вот лежу и думаю, — продолжал Андрей, откинувшись на подушку и устремив взгляд перед собой, — что вместе с ростом нашего благосостояния у нас растет и чувство самодовольства и тупого благодушия. Мы убеждаем себя, что достигли самого настоящего счастья, потому что у нас самый высокий в мире уровень жизни, мы имеем больше всех книг, кино и телевизоров и имеем самый короткий в мире рабочий день. А не кажется ли тебе, что это только условие для какого-то настоящего, высшего счастья, а в чем оно, мы не знаем? Мы не знаем и знать не хотим, нам кажется, что мы уже достаточно счастливы и никакого другого высшего счастья не существует. А я лежу и вспоминаю, что говорил Чехов: счастья нет и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель, то этот смысл и эта цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом.
