Федор Чешко - На берегах тумана
Старуха нахохлилась, забормотала что-то почти не слышное. Заинтересованно вслушивающийся Леф разбирал только бессвязные обрывки: «...не родился еще для судьбы обманщик...», «...этак ли, иначе — все к тому же концу придет, так есть ли прок в суете?..», «...незнание лучше...», «...малость затронешь — главное потом в сто раз больней ударит...».
Это продолжалось не слишком долго. Уже через несколько мгновений Гуфина речь опять стала разборчивой и связной.
— Вот он и приехал теперь. И накидку привез, в которую и та самая шкура вделана. Редкая, хорошая шкура, и скорняка подыскал меняла хорошего. Богатая накидка получилась, узорная, теплая да просторная. Только — вот ведь беда! — на подобную роскошь в наших убогих местах мало кто расщедриться может. Как бы даже не один-единственный человек в Долине оказался способен решиться такое себе позволить... — ведунья неожиданно уткнулась тяжким, будто копье, взглядом в девчоночье лицо. — Не знаешь, Ларда, кто он, человек этот? Не знаешь... Ты много чего не знаешь, глупая Ларда. Например, что послушники на каждую тварь из жертвенного стада знак особенный ставят. Ну, просто выжигают каленой медью клеймо — так вроде и не видать, а с изнанки даже слепой приметит... А мы-то, а мы-то: «Ай да девка! Круглорога дикого завалила!» Как же, дикого... Ты, может, думаешь, Устра тебе простит, что Фасо его целый зимний день голого вокруг заимки гонял? Ты, Ларда, зря так думаешь...
Гуфа в сердцах махнула рукой, замолчала, потупилась. Леф, ничего толком не уразумевший, растерянно поглядывал то на нее, то на Ларду. А Ларда, похоже, уразумела все.
— И что же теперь будет? — спросила она хрипло.
— Хорошего теперь ничего не будет, — ведунья так внимательно рассматривала свои изломанные черные ногти, словно впервые их увидала. — Устра суда потребует — вот что будет.
Ларда презрительно фыркнула:
— Да отдаст ему родитель этого вонючего круглорога! Ну, еще выпорет, конечно... Так что мне, впервые, что ли?
— Больно ты, девка, храбра! — медленно закачала головой Гуфа. — Дело ведь не в круглороге, дело в оскорблении Бездонной — вот как они скажут. И уж тут тебе одной поркой родительской не отстрадаться, нет. Могут права выбора лишить, чтоб не плодились нарушители обычая, могут не одну скотину, а все Торково достояние для возмещения содеянного на заимку взять. А еще могут потребовать, чтобы какой-либо парень за тебя в послушники пошел — провинность твою замаливать. Ты же девка, тебе на заимке жить не положено... Вот и скажут: «Тот, кого Бездонная выбором удостоит...» А кого она удостоит? Объяснять?
Девчонка посерела.
— Что же мне делать? — Лардин шепот был еле слышен. — Может, в горы уйти?
Старуха снова потупилась.
— Пока не надо. — В голосе ее Лефу почудилось нечто совсем уже странное. Извиняется она, что ли? — В горы, возможно, и придется (и не только тебе), но с этим спешить не следует. Пока пусть все своим чередом идет. Вдруг да управимся? — Гуфа повздыхала, а потом застонала внезапно, словно болело у неё. — Вот ведь некстати, ну до чего некстати все это! Нурд-то к Предстоятелю поехал, Амдово тело повез показывать... Ведь может так выйти, что Амду из-за отсрочки с захоронением Вечная Дорога не откроется, и ради чего же все? Теперь послушников на испуг не возьмешь, у них теперь белый орех под полой запрятан... Ну зачем тебе нож этот на глаза подвернулся, Ларда?
Торкова дочь пусто глянула на ведунью:
— Может, мне надо себя убить?
Вот тут-то старуха разъярилась по-настоящему:
— У тебя что, в голове древогрызы завелись? Одной провинности мало, новую совершить захотела? Нет, скажи, ты и впрямь хочешь еще хуже сделать, да? Если так — давай, режь себя! Прыгай на камни! Только вниз лбом не прыгай — камни сломаешь... Ну почему же ты глупая такая, Ларда? Хуже Вечного Старца — у того, говорят, в голове пусто, а у тебя там дурость на дурости! Уж лучше бы ты язык свой откусила да съела, чем беду подманивать... Убьет она! Ты уже одного человека успела убить, хоть и век твой плевка короче. Думаешь, погубили бы Истовые Фасо, если бы Устра не постарался сквитаться с ним за неправедную обиду? Ты зря такое вообразила, маленькая глупая Ларда! Зря! Из-за тебя Фасо умер, считай — ты убила. А ведь он не бешеный был — человек, хоть и плохой. Одно дело — убить в схватке, обороняя себя (а лучше — других), но когда вот так, по глупости, Мгла знает кого... Э, да что толку мне с тобой говорить, с несмышленышем!
Гуфа вскочила и, клокоча, словно забытый в очаге горшок, направилась было к перелазу, однако на полдороге, с маху хлопнула себя по лбу, вернулась.
— Держи! — ведунья сунула к Лефову носу не слишком-то чистую сухонькую ладошку, на которой отблескивала медью затейливая вещица. — Как пользоваться, пускай Хон объясняет. Думала я, что тебе не понадобится такое, да только нынче от послушников всякого ждать приходится.
Катятся-громыхают колеса, раскачивается на ухабах возок... Который же день исполнился неспешной, выматывающей душу езде? Третий? Четвертый?
Да ну его к бешеному, этот нелепый счет. Зачем перебирать в памяти дни, похожие один на другой, как гремящие под колесами камни?
Все уже успело надоесть. Все. Даже хищная боль, которая постоянно подстерегает рану, впивается в нее при каждом тележном толчке — даже она приелась и поскучнела. А радость узнавания новых земель и вовсе не приходила. Наверное, потому, что эти самые новые земли совсем не казались новыми. Дорога — то мутные лужи и липнущая к колесам жидкая грязь, то пыль, то выдавленные в щебне неглубокие колеи. А по сторонам — истрескавшиеся выветренные скалы; иногда они нависают над головой, невесть куда выдавливая бледное небо, а иногда раздаются, обваливаются вниз пологими выжженными уступами... Ну и что? Чем это отличается от знакомых до тоски подножий Серых Отрогов? Чем отличаются одна от другой долины, нечасто вывиливающие навстречу из-за ленивых поворотов дороги? Узкие, стиснутые равнодушно-безжалостным камнем, они могут быть сухими и мертвыми, а могут тонуть в сочной луговой зелени (тогда копытный топот сменяется чавканьем, а перед глазами мелькает застрявшая в трещинах колесных ободьев мокрая трава)... Долины эти могут разниться шириной, длиной, количеством впущенных в себя ветшающих хижин, и все же видевшему хоть одну из них скучно глядеть на прочие.
Но, быть может, убогая одинаковость — всего лишь собственная мрачная выдумка? Может быть, новизна открывающегося Мира съедена пониманием того, что каждый оборот колес укорачивает путь, ведущий явно не к радостям?
Все может быть.
Вечера были еще хуже, чем дни. Готовое к гибели солнце обещало скорый ночлег, и Леф задолго до того, как передняя телега сворачивала к подвернувшемуся жилью, мрачнел в ожидании хмурых взглядов чужих непривычных людей. Сперва он вообразил, будто обитающие вне Галечной Долины просто-напросто не умеют быть приветливыми и дружелюбными у себя дома. Но Гуфа, которую везде встречали почтительно, пояснила, что все дело в обычае. Каждый человек обязан беспрекословно впускать под свою кровлю тех, кто едет на Высший Суд, а также кормить подобных путников, обиходить принадлежащую им скотину, уступать ложе и место у очага. Все это — не требуя и не принимая никакой платы. Так как же не досадовать людям, подвергшимся разорительному нашествию? Ведь одних только послушников четверо, и меняла при них, да еще Ларда, Торк, Гуфа, Леф... Дряхлый староста Фын с двумя сыновьями-няньками... А кроме людей — три вьючные твари. Уж тут, пожалуй, самый что ни на есть радушный мужик станет зыркать на непрошенных объедал, ровно столяр на древогрызов, прикидывая, скольким из них вздумается облюбовать его хижину.
