Лоренс Даррелл - Бальтазар (Александрийский квартет - 2)
"Нимрод говорит, что когда-то он был весьма популярен в своем quartier* [Квартал (фр.).], но потом стал вмешиваться в религиозные обряды - обрезание детей его, кажется, не устраивало, - и его открыто возненавидели. Ты ведь знаешь арабов. Они будто бы даже грозились его отравить. Конечно, он пережинал. Он ведь столько прожил там, и, я думаю, другой-то жизни у него и не осталось. С экспатриантами такое часто случается, не так ли? Короче говоря, он начал пить и "ходить во сне", как говорят армяне. Его всячески оберегали и даже выделили специально двоих полицейских, чтобы те присматривали за ним во время "прогулок". Но в тот вечер он от них удрал".
""Как только человек начинает переодеваться, - говорит Нимрод (он и в самом деле совершенно лишен чувства юмора), - это начало конца". Но в данном случае он прав. Не сочти за дерзость. Медицина научила меня смотреть на вещи с некоторой иронической отстраненностью - только так можно сберечь энергию, силу чувств, принадлежащих по праву тем, кого мы любим, - и не тратиться зря на мертвых. По крайней мере, таково мое мнение".
"Нам ли тягаться в выдумке с реальной жизнью, со всем ее гротескным арсеналом ужимок и выкрутасов? И как только художникам достает безрассудства пытаться раз за разом набрасывать на нее сетку смыслов - личных, слишком личных? (Сей камушек и в твой огород тоже.) Ты, конечно, ответишь, что на то и лоцман, чтобы указывать по курсу мели и зыбучие пески, радости и горести и тем дать нам над ними власть. Все это так, но..."
"Хватит на сегодня. Осиротевшего попугая приютила Клеа, она же заплатила и за похороны. Писанный ею портрет Скоби так и остался, должно быть, стоять на полке у нее в комнате - но точно я не знаю. Попугай, кстати, все еще говорит его голосом, и она даже жаловалась мне как-то раз: он ее пугает, такое иногда говорит... Как ты думаешь, может ли человеческая душа поселиться в теле зеленого амазонского попугая, чтобы хоть немного продлить во времени память о человеке? Хотелось бы так думать. Но теперь - это совсем уже давняя история".
IX
Когда бы ни случалось Помбалю всерьез расстроиться ("Mon Dieu! Я сегодня разложился совершенно!" - его английский бывает порой весьма причудлив), к душевным мукам он тут же спешил добавить основательный приступ подагры, чтобы освежить память о своих норманнских предках. Специально для такого рода состояний было у него старинное, обитое красным плюшем судейское кресло с высокой спинкой. Он садился в кресло, клал любовно закутанную ногу на особую скамеечку, читал "Mercure" и размышлял на вечно свежую тему какого рода выговор, а то и понижение по службе он получит за очередную свою gaffe* [Бестактность, промах, ляп (фр.).] и как скоро. Весь его отдел - ему ли не знать - имел на него зуб и рассматривал его поведение (пьяницы и бабника) как не подобающее по статусу. Конечно, они ему просто завидовали состояние у него было не то чтобы очень значительное и не могло вовсе избавить его от печальной необходимости работать за деньги, но все же позволяло ему жить более или менее en prince* [По-княжески (фр.).] - если можно считать княжеской нашу крохотную с ним на двоих, насквозь прокуренную квартирку.
Поднимаясь в тот день по лестнице, я уже знал, что встречу наверху нечто полуразложившееся, - уж очень сварливый у него был тон. "Это вам никакие не новости, - повторял он, взвинчиваясь раз от раза. - Я нам запрещаю об этом писать". Одноглазый Хамид встретил меня в коридоре - запах сгоревшего масла - и безнадежно махнул слабой рукой. "Мисс, она ушла, сказал он; сие имело означать, что Мелиссы нет дома, - давно, после обеда, в шесть. Мистер Помбаль очень нехорошо". Имя друга моего он произносил так, словно и нем новее не было гласных; вот так: Пмбль.
Заглянув и гостиную, я обнаружил Китса, большого и потного, нелепо раскинувшегося на стареньком диване. Он ухмылялся, сдвинув шляпу на затылок. Помбаль сидел, как на насесте, в кресле для подагры, нервный и злой. В воздухе стоял ощутимый запах похмелья и очередной gaffe. Что унюхал Китс на сей раз? "Помбаль, - сказал я, - где ты умудрился так отделать свою машину?" Помбаль охнул и провел ребром ладони по второму и третьему подбородкам, тему я выбрал явно неудачную: очевидно, Китс пытал его о том же.
Помбалева малолитражка, о которой шла речь, его любимое детище, стояла во дворе только что не смятой в лепешку. Китс с шумом втянул воздух и сглотнул. "Это все Свева, - сказал он, - а мне не разрешают дать в номер". Помбаль застонал и принялся раскачиваться в кресле: "Он не хочет рассказать мне, как все было на самом деле".
Помбаль начал сердиться всерьез. "А не убраться ли вам к чертовой матери?" - рявкнул он. Китс, всегда готовый стушеваться перед человеком, чье имя фигурирует в дипломатических списках, встал и сунул блокнот в карман, мигом стерев с лица улыбку. "Ухожу, ухожу, - сказал он и, как щитом, прикрылся, так сказать, каламбуром: Chacun a son goыt* ["У каждого свой вкус" (фр.). Но goыt - по-французски "вкус", а по-английски "подагра".], не так ли?" - уже спускаясь по лестнице. Я уселся напротив Помбаля и стал ждать, пока тот успокоится.
"Очередная gaffe, дорогой мой, - сказал он наконец, - и во всей affaire Sveva самая пока наихудшая. Она, знаешь... бедная моя машина... ты ее видел? Вот, пощупай, какой у меня желвак на шее. А? Чертов камень".
И он с обычной страдальческой миной, жестикулируя бурно и нервно, принялся описывать последний постигший его удар, а я попросил Хамида принести нам по чашке кофе. С его стороны вообще было неблагоразумно затевать интрижку со Свевой - дамой весьма огнеопасной, - и вот теперь она была в него влюблена. "Влюблена! - стонет Помбаль и корчится в кресле. - Сам ведь знаешь, женщины - моя слабость, - кается он, - а с ней все было так просто. Боже мой, это вроде как - подходит официант и кладет тебе на тарелку блюдо, которого ты не заказывал или кто-то другой заказал, а тебе принесли по ошибке; она вошла в мою жизнь... как bifteck а point* [Хорошо прожаренный бифштекс (фр.).], как фаршированный баклажан... Что мне оставалось делать?
И вот вчера я подумал: "Если все принять во внимание: ее возраст, состояние зубов и так далее, так она может, чего доброго, заболеть, и это вылетит мне в копеечку". Кроме того, мне вовсе не нужна любовница в качестве perpetuum mobile*. [Вечного двигателя (лат.).] И я решил съездить с ней вдвоем в какое-нибудь тихое местечко у озера и там сказать ей "прости". И вдруг - как она взовьется! Выскочила из машины, потом к реке - а там на берегу чертова уйма камней. Я слова сказать не успел, и тут вдруг Piff! Paff! Pang! Bong!" Жестикулирует он весьма красноречиво. "В воздухе туча камней. Лобовое стекло, фары, все, все... Прихожу в себя мордой в сцеплении, лежу и ору. Шишку ты щупал. Ну совсем рехнулась. Когда ничего стеклянного не осталось, она схватила валун тонны в две весом и начала лупить по машине и после каждого удара кричала: "Amour! Amour!" - маньячка, самая настоящая. Я этого слова в жизни слышать больше не желаю. Радиатор к черту, крылья все помяты. Видел, да? Вот ты поверил бы, что девчонка может быть на такое способна? А дальше знаешь что было? Я тебе скажу, что было дальше. Она бросилась в реку. Нет, ты встань на мое место. Я плавать не умею, она тоже. Если б она утопла, представляешь, какой бы вышел скандал! Ну и я, конечно, за ней. Мы вцепились друг в друга и орали, как две трахнутые кошки. А уж воды я наглотался! Потом пришел какой-то полицейский и вытащил нас. Бесконечный procus-verbal* [Протокол; процесс составления протокола, снятия показаний и т. д. (фр.).], туда-сюда... Я утром даже не стал звонить в консульство, духу не хватило. Нет, жизнь не стоит того, чтобы жить".
