Евгений Ничипурук - 2012. Дерево Жизни
И я увидел первый за долгое-долгое время сон. А может, и не сон это был, а бред больного, растерзанного обстоятельствами и рваным железом человека.
Мне приснилось, будто я стою в кромешной темноте, совершенно один и мне очень холодно. И тут раздается телефонный звонок. Это она. Звонит оттуда! И говорит: «Вставай! Ты же мой герой! Ты что, забыл?! Героев не убивают за несколько страниц до финала!»
Мне показалась эта формулировка про страницы несколько абсурдной, но я не стал спорить.
«Мне кажется, у меня сломана нога, – сказал я и попытался разглядеть в темноте свою поврежденную ногу. – Как же я пойду?»
«Это только кажется… ты сможешь, я в тебя верю. И ты тоже должен поверить! Ты должен закончить хоть раз в жизни то, что задумал! Такого шанса больше не будет никогда!»
Я посмотрел по сторонам, в абсолютную темноту.
«Но как же я найду то, что ищу, в такой темноте?!» – спросил я.
«А телефон тебе на что?» – ответила ты и повесила трубку.
Я почувствовал, как кто-то осторожно тормошит меня за плечо.
Я услышал русские голоса:
– Ему, наверное, нельзя двигаться… а вдруг у него сломан позвоночник… бедняжка… урод… надо же так гнать на такой узкой дороге…
Я открыл глаза. Боли не было. Просто я совсем не чувствовал своего тела. Как будто был подвержен глобальной обезболивающей заморозке. Я, видимо, был без сознания несколько минут… уже стемнело. В свете фар я различил двух людей – парня и девушку, судя по всему это они ехали на этой самой злополучной повстречавшейся мне на пути машине.
– Мой телефон… – прохрипел я.
– Лежите… лежите, мы уже вызвали «скорую», – ответил мне женский голос по-русски.
Я попытался пошевелиться и понял, что вполне могу двигать руками, хоть и не чувствую их. Я кое-как привстал и снял со спины рюкзак с разбитым компьютером и фотоаппаратом.
– Вам нельзя вставать! У вас шок! Возможно, у вас переломы! – затараторил парень.
Но я прекрасно понимал, раз я сумел хоть чуть привстать, значит, позвоночник у меня не сломан. А это самое главное. Я огляделся по сторонам и увидел разбитый вдребезги мопед. Удар был очень сильный…
Мопед валялся в метрах пятнадцати от меня… а значит, я пролетел никак не меньше десяти. Несмотря на продолжающиеся уговоры ребят не двигаться, я все-таки встал, опираясь на них, и начал шариться в карманах в поисках своего мобильного. Он нашелся в боковом кармане рюкзака. Слава богу, телефон был цел. Я поднес его к лицу и заплакал. На меня накатили очень смешанные чувства. Тут была и злоба, и чувство жалости к самому себе, и тут же радость, и даже какое-то внутреннее ликование… Я прекрасно понимал, что самое дорогое, что у меня сейчас есть, это вот эта картинка-заставка на телефоне, и она, слава богу, цела. Фотография, которую я сделал неделю назад с террасы того самого отеля. Рисовые поля, отдаленно напоминающие гигантскую паутину и озеро в долине. Горы на горизонте… лодки на озере… и дерево баниан в правом верхнем углу фотоснимка. То самое дерево с картины Вильяма Херста.
Токио
В это же время
Токио – город самоубийц. Я не шучу. Здесь самое большое количество самоубийств в год в мире. И здесь самое большое число призраков на квадратный километр. Нет, вовсе не в Сталинграде, где в Великую Отечественную на каждый сантиметр приходился минимум один павший, и не в Дахау, где десятками тысяч отправляли в печь. А в самом красивом и самом благоустроенном мегаполисе мира.
Призраки Токио… Они везде. Они повсюду. Несколько лет назад я жил в Токио, в маленьком отеле на Акасаке. Бетонная коробка и ходы, будто проложенные гигантскими термитами внутри. И я тоже был кем-то вроде термита или муравья. В общем – я вдруг потерялся. Стал очень маленьким и одиноким. Хотелось выйти на балкон и сказать: «СТОП! Мир, оживай!» И толком не понятно, почему именно «Оживай!», ведь никто не умер, мир живее всех живых – машины мчатся по автострадам, фрики смеются и позируют туристам на Харажуку, сорокалетние онанисты листают порнокомиксы в метро, а в моем любимом джаз-баре «Олея» все так же играют пронзительные темы Колтрейна. Мир живее всех живых. И скорее он должен сказать мне: «Эй! Оживай!» Когда один из двоих умирает, сразу и не понять, кто умер на самом деле. Все вдруг меняется, и ничего не происходит вроде, лишь тоска. Ты понимаешь, что кого-то не стало, и этот кто-то, возможно, ты сам. Вот такие странные чувства.
Идешь по коридору-норе и ощущаешь, что за тобой следят глаза такого вот заблудившегося. Парень. Двадцать лет. Из Лондона. Бросился в лестничный пролет с шестого этажа, за два месяца до того, как я приехал в этот отель. У него то ли несчастная любовь, то ли просто игла одиночества засела так глубоко, что Токио лишь слегка качнул ее и – та-рам! Сердце выскочило от боли и покатилось вниз по ступенькам, и единственное, что оставалось сделать этому молодому англичанину – это броситься вниз, за ним, чтобы успеть догнать прежде, чем кто-то в самом низу наступит на красно-серый пульсирующий мешочек черными начищенными ботинками…
Почему так? Почему они тут повсюду? Я иду по Рапонги. Самая длинная улица города, расчерчивающая полцентра пополам. Я чувствую ИХ везде. Жертв внутреннего одиночества.
Что-то не так в Токио. Мне бы очень хотелось спасти этот город. Отдать ему кусочек тепла и как-то расшевелить. Но вместо этого, возможно, я, как и многие, сам паду вниз и разобьюсь об асфальт перехода пентаграммы на Шибуя или стану мокрым пятном на светящейся вывеске CHANEL на Гинза. Ведь я думаю, что это город болен… а может, всегда был болен и умирал лишь я сам. А город тут ни при чем. Он лишь заставляет думать. Думать и думать… гонять в себе мысли – пинг-понговые шарики и делать сокрушительные выводы.
Когда ты открываешь окно и не видишь ничего, кроме медленно вращающихся лопастей вентиляционных труб соседнего здания, волей-неволей начинаешь задумываться о смысле своей никчемной жизни. Такой вот он, Токио. Честный Токио. Четкий Токио. И слабакам вроде меня здесь не место. Я бы точно вздернулся на шнуре от PlayStation… Но повезло, видимо, было много ниточек, держащих меня на поверхности. Была ОНА. Была ее улыбка. Были мечты. А сейчас? Сейчас ничего нет. А были ли они у пассажиров метро ветки Marunouchi? Держало ли их что-то? Или на самом деле им уже давно на все было плевать? Что было в голове у машиниста, только что начавшего свою смену?
Десять тридцать утра, и вагоны полны людьми. Все такие чистенькие и важные. Дамочки крепко, с достоинством, держат модные сумочки в руках, покачиваясь, будто сороки-переростки на ветках в такт движениям поезда. Рабочее утро. Белые рубашки, галстуки, строгие юбки и туфли-лодочки в тон сумкам. Они равнодушно поглядывают по сторонам, но за их равнодушием скрывается безнадежность. Они ненавидят каждое такое утро, но ни за что не признаются себе в этом. Лысеющие сорокапятилетние клерки, очень уставшие, несмотря на то что сейчас лишь начало рабочего дня, устали уже несколько лет назад, и им никогда не выспаться! Просто однажды они посмотрели на себя в зеркало и вдруг поняли, что – молодость прошла. «Как же я заколебался!» – сказал каждый из них, глядя на свое отражение. И это выражение лица навечно запечатлелось в морщинках-линиях. Они научились ездить на работу чуть позже, чтобы не давиться в «час пик», но и это их не спасает. Маска усталости, как проклятие, ее не снять. Она привинчена невидимыми болтами прямо к лобной кости. Терпи и неси свою ношу… Подростки-школьники, листающие комиксы. Девочка со слабым зрением из второго вагона вчера продала через Интернет свои ношеные белые шелковые трусы. А мужчина в темно-синем костюме из пятого вагона купил их. Они не знают друг друга, но так уж получилось, что они едут вместе в этом утреннем поезде. Ее трусы у него в портфеле. Он думает о них. Он борется с сомнениями. Ему хочется достать их прямо сейчас, при всех, и гладить, положив на колени. А еще он хочет пойти в церковь и покаяться… и больше никогда не покупать ничего подобного. Ему стыдно. У него есть дочь, которой вот-вот стукнет восемь лет. Он юрист. И он совершенно не понимает, что с ним происходит, и зачем ему вообще эта покупка… Двести восемьдесят три человека, включая машиниста. И у всех свои тараканы в голове. Они бы все легко сиганули в лестничные пролеты, дай им такой шанс! Отпусти их хоть на секунду, ослабь лишь на мгновения невидимые поводья. А чем они хуже кого-то другого? Такие же, как все. Тайны, секреты, переживания, угрызения, мечты. Полный набор. От сумасшествия, как и любого другого, их спасает лишь какое-то понимание собственной разумности. Именно разум не дает разбушеваться всем этим демонам, он держит в своих холодных лапах все эти мысли-тараканы и не дает им разбрестись по черепной коробке. Но разве могли все эти люди предполагать, при всех вероятностях своего будущего, что все закончится так? Все они думали о чем угодно, только не об этом…
