Михаил Емцев - НФ: Альманах научной фантастики. Вып. 5 (1966)
— Н-но у меня же нет…
— Есть! Вы об этом не знаете, а мы знаем… Как меня зовут?
— Что?
— Я спрашиваю вас, как меня зовут.
— Господин профессор Бецалелис. — Я вспомнил предупреждение Криша и уже ничему не удивлялся.
— Вот именно, Бецалелис. Бе-ца-ле-лис! А о Леви ибн Бецалеле вы слышали?
— Нет. Никогда.
— Очень жаль. Возможно, я его потомок. Он Бецалель, а я — Бецалелис. Великий каббалист рабби Леви ибн Бецалель, говорят, жил в конце шестнадцатого века в Праге. Он создал из глины великана — Голема и вдохнул в него жизнь при помощи куска пергамента, исписанного именами ветхозаветного бога. Голем всесилен. Для него нет ничего невозможного. И он полностью покорен воле своего создателя. Он может творить добро или зло. Я хочу, чтобы он сделал людей лучше. Но как сделать людей лучше? Нужно облегчить им жизнь, и они станут добрее. Накормить и одеть их, избавить от тяжелого труда, и у них появится досуг для чтения моралистов, тяга к наукам и искусству. Для этого я и создал своего Голема… А может, мне это только так кажется? И создал я его из-за одного лишь любопытства, которое всегда толкает исследователя к чему-то непознанному, а порой и к недоступному… Лягушку к змее тоже, возможно, толкает любопытство исследователя. Но я о другом. О моем Големе. Я создал его, но у меня нет волшебного пергамента. Как вдохнуть в него душу? Продайте мне вашу тень, достопочтенный Петер Шлемиль. Я должен оживить Голема… Короче, согласны вы быть моим сотрудником?
— Простите, господин профессор, конечно, хочу, очень хочу. Но я никак не разберу, где кончается сказка… Не пойму, где начинается шутка. Вы это всерьез, господин профессор?
— Серьезно, Виллис. Абсолютно серьезно. — Криш резко повернулся ко мне и смахнул с рояля на пол стопку книг.
— Что вы делаете, сумасшедший? — вскрикнул профессор. — Это же альдины,[9] настоящие альдины! Вы хоть знаете, что такое альдины? Вы слышали?
— Простите, профессор. Я нечаянно, — он нагнулся и стал осторожно собирать с пола пропыленные томики. — Я знаю, это очень ценные издания… Такие, с дельфином вокруг якоря. Пятнадцатый век.
— Пятнадцатый! Шестнадцатый! Это же целое состояние! Я достал их, чтобы проститься с ними. Им цены нет. — Он трепетно и нежно погладил корешок. — Но придется продать их, Силис. Она ведь пожирает столько денег!
— Нет, профессор. Не надо. Лучше я продам свою маленькую яхту. Знаете эту голубую красавицу? Класс «дракон»! Четыре рекорда! За нее дадут хорошие деньги.
— А что вы думаете?! И яхту придется продать, и штаны тоже. Она съест нас! Съест вместе с потрохами и с этим молодым человеком, если он не раздумает идти к нам. Но, как говорил мой отец, дай бог ей здоровья, лишь бы не болела… Вы можете оживить ее, Петер Шлемиль?
— Ради бога, профессор, объясните мне, о чем идет речь! Я же совершенно ничего не понимаю!
— Ладно… Хватит парадоксов. Отведите меня в кресло, Силис! Вот так… О, уже солнышко выглянуло! Ступайте за водкой, Силис! Ступайте, ступайте без всяких разговоров! А мы пока поговорим. Почему вы не трогаетесь с места? Морфий, по-вашему, лучше? Да? Идите же!
— Только один стакан. Перед сном.
— Хорошо, хорошо! Сами нальете. Отправляйтесь. И еще я не отказался бы от хорошей колбаски.
Он откинулся в кресле и прикрыл глаза. Птицы за окном неистовствовали. Капли искрились. И зелень, казалось, была напитана медом.
— Раскройте окно, — сказал он, устало прижимая ладонь к лицу. — Не все окно. Только форточку.
Тугой влажный ветер принес цветочное благоухание и пронзительный запах сосновой смолы.
— До чего же все-таки прекрасен мир, студент! И как мало нужно человеку для счастья. И так много… Мы с доктором Силисом создали машину. Не время сейчас говорить о том, как она устроена. Считайте, что она работает на пустоте, и покончим с этим. Важно другое… Для чего мы ее сделали — вот, что важно. Но и об этом долго говорить. Вы все узнаете в свое время. А если коротко, мы создали искусственный мозг. Нет, это не подобие человеческого мозга! Нечто совсем иное, но в чем-то тождественное. С ассоциативными связями, саморегулировкой и дублирующими друг друга центрами. Мы, конечно, с большим удовольствием повторили бы простой человеческий мозг. Но помешала одна малость. Мы не знаем, как он устроен. И никто не знает. Пока это непознаваемое, пусть не в том смысле, как у Спенсера, но непознаваемое. Так мы и создали нечто, в чем еще плохо разбираемся сами. Оно моделирует некоторые мыслительные категории, способно давать овеществленные представления о предметах… Но способно ли оно мыслить? Быть иль не быть — вот в чем вопрос… Как вы полагаете, студент, что станется с ребенком, которого сразу же после рождения заточат в башню?
— Скорее всего, он погибнет.
— Ах, нет же! — он раздраженно поморщился. — Вы понимаете меня слишком буквально. Ребенка, конечно, будут кормить… и ухаживать за ним надлежащим образом. Словом, все как полагается. Но никакого общения! Ни звука, ни прикосновения. И полная темнота.
Он замолк и грустно задумался о чем-то, глядя на книжные груды и танцующую в солнечном свете пыль.
— Ребенок не умрет. — Он тихо вздохнул, точно сожалея об этом. — Он вырастет идиотом. Нет, не идиотом — никем. Он станет никем. У него не будет памяти. А что такое душа, студент, как не память? Понимаете теперь, зачем мне нужна ваша душа?
Гудят гудки на «Вайроге» и ВЭФе. К набережной везут противотанковые ежи и мешки с песком. Проходят хмурые ополченцы. У некоторых винтовки с узкими штыками, зеленые противогазные сумки через плечо.
На Известковой улице убили командира. Стреляли с чердака. Говорят, в лесах орудуют целые банды. Портят дороги, перерезают провода, убивают красноармейцев и беженцев.
Самолеты почти не бомбят нас. Они летят дальше на восток. Черные кресты, оттененные белыми уголками, вертикальная желтая полоса перед хвостом. Я видел сбитый юнкерс. Груда алюминия, переплетение тросиков, искалеченные приборы. Он напоминал мертвого зверя. Красивого и беспощадного.
В зоопарке долго выла раненная осколком гиена. И дети не толпились перед клетками.
Ветер рвал торопливо прилепленные к стенам плакаты. Но в кондитерских пили кофе, ели пирожные.
Я бродил по городу, как лунатик. Мне казалось, что он пуст — мертвый Брюгге, охваченный немотой и оцепенением. И когда с реки подымался туман, съедающий мосты и звуки, на меня накатывала тоска! Хотелось выть на расплывчатое пятно луны. Я спускался к воде и провожал угасающий масляный свет на ней. Вдыхал сырой, чуть гнилостный запах и прислушивался к крику чаек. А нефть все горела, и медленно падал черный пушистый снег. В воздухе бесшумно лопались и растворялись мертвенным светом ракеты. Их отражения змеились в воде апериодическими синусоидами. Это были энцефалограммы агонии.
