Роман Шебалин - Мышиная Радуга
Вы уснули?
Нет-нет: спите. Но примстится Вам, что Москва - уходящий навек в пространства воды и земли: вниз - айсберг Башни Вавилонской; сложившаяся, смявшаяся в леса и болота, Башня, зыбкой пружиной, кольцами липкими, звонкими, живет в нас, вращаясь: улей, муравейник: полеты по кольцом рваные, древние, навие...
И мы спим. Нет, конечно, нам кажется, что мы спим. Вот славно - ведь во сне мы улыбаемся: нас нет. Смотрите же: в старинном зеркале отразиться еще и еще и опять ваши верные вещи: стулья, шкатулочки, блеклые картинки на стенах, зашевелятся в толстых книгах собранные когда-то ребенком осенние листы, - Вы уже не помните? Вам еще кажется, что Вы живы?.. Слушайте - вот то, что есть Москва: домашние вещи и там, за окном, и здесь - в зеркале, ради них можно не быть. И в глубине рассыпающихся зданий, в темноте легкого покоя - мы всегда далеко, мы дышим водою: бессмертны. Солнце серое, мышиное, Москвой искрится на ветру.
Светит нам, клубясь, растворяя нас в себе. И тогда на миг - зрите Вы радугу, серую радугу: и Вас нет - нигде, никогда.
ноябрь 1997
Москва: школа.
...Да порой
Говорила
Уныло
С прежним - с прошлым: вода...
Все это
Было,
Было!
Будет
Всегда,
Всегда!
Андрей Белый "Перед старой картиной"
Старое - я.
Тогда я еще пытался захлопать ресницами и, быть может, прошептать что-либо. А захлопать ресницами - ведь это, как будто, теперь - самое главное...
И улыбнуться глазами.
Как, скажем, Ленин умел! Я прочел в книгах об этом. Легкий прищур, чуточку тайны - родной, реальной; брови слегка приподняты, или нет... брови, брови - вернее всего - полуопущены; делается это так - немного к переносице и, не хмуря их, легко вдруг подумать о чем-то загадочно-радостном. И еще раз так. Перед зеркалом.
Вот Ленин и улыбался. Нет же, нет, так его улыбали товарищи скульпторы, художники - вот ведь умиление!
Умиление!
Сейчас он скажет шутку, проявятся ямочки на щечках, узкие глаза откуда-то изнутри вспыхнут - танк такой детский пластмассовый - из щелочек на нас огнями полыхнет - башенкой лба наедет, накатится: м-м-у-у-у я какой: сейчас как: бух-бух-бух!..
Ленин улыбался глазами. Беру его уроки. Учусь так улыбаться. Умиление!
Я отворачиваюсь от зеркала.
Я смущен.
Смотрю на город. Я скучаю по его странному, по старожилам-сторожам, где провода провиснут - турус под столбами пройдет, труста-триста тра-тра-та! - гулко зазвенят фарфоровые набалдашники! Чмох-чмух...
Стратора пройдут - ладони к столбам приложат, прослушают: лепо поют хмыри деревянные! Pазмахаются руками, полетят кругами над домами московскими... Только их и видели!
Я видел их.
Во дворе у нас теплостанция стояла. Кирпича красного, да и надпись на ней "похме". Или кто-то не дописал волнительное слово, слишком верное и длинное, для того, чтобы - целиком... Или был такой Похма - и ему была эта надпись...
Эх, Похма!
Да вот так, чтоб тебя перекосило! - потрясая линейкой, взвопит учитель, - что за бред ты несешь! да хоть что-то ты помнишь?!
Ну... помню я дождь. И, пожалуй, это - все. Э-э, нет, бросьте, вон там, там - треснувшим камертоном лязгнула молния - раздалось небо в себя принимая звук.
Такое не иссохнет, не высохнет - пронесут воды свои шири надмирные, аукнется мне крылами моими легкими, вернется - унести навсегда в стынь. Откуда небо к земле происходит?
Из розового - рождается дождь. Серое - не дождь еще, так, легкое томление, чуть голова закружилась? - скорей бы... Ждать - когда разорвется розовое.
Звук. Когда звуковые всполохи грома разорвут цвет.
Доброе утро, Похма!
Я был там. Не вру, был: точно. Я сидел на пригорке у заброшенных путей железнодорожных.
Я готов уже. Отверз глаза и разинул уши: дождь.
Ринулся дождь.
Как же это? Вы представьте себе, что я эдак всплеснул руками: ну!
Оно - торопиться.
И: бежит, бежит вниз, туда, к Яузе, потому что лишь Яуза помнит себя: прочь, туда, туда! - и как, и где, и почему это происходит в вами - не знаю я; иногда - дождь, тогда понятно: город вверх взлетает, рассыпается, ухает громом и падает вниз, словно взмахивает небо покрывалом земли воздухотрясение такое! Отразится молния в Яузе, прыснут мокрые селезни, крикнут что-то грому вторя, - куда там! Ветер рванет с косогора листья берез и кленов, забьется в серебряном сите дождя далекий колокол, одинокий рыбак глупо так заругается над запутавшейся леской, - домой бы, - да вот хрен какой! И рассмеется внезапно, - там на середине реки восстанет, шею вытянув в безмолвном крике, что твой Петр на коне, селезень, грому вторя.
Вы летите.
День добрый, Похма!
И вот уже булькнет крючок в тины тенетах, дрогнут воды, словно Змей-рыба там, крохотная еще, малек совсем, заиграла, зелень мутную под дождь выплескивая; там - ахнут воды крутнем водорослей, рыбак вмиг потянет: ах, ты, черт! - ловко перехватит леску и - как вцепится в крутень!
Я - тебя!..
Дождь уносится ветром к северу; и там - и вдруг, так, словно случайно, луч света выхватывает вам блик на золотистом куполе, вы запрокидываете голову, словно пытаясь поймать, нет же! понять, узнать: что это? Порыв ветра сорвет лист ветки, вспыхнет на листе купола отражение золото шелестящее плавно опустится вам в руки. Эдакий мокрый лист, поморщитесь вы. Еще бы - где-то всегда идет дождь.
Не страшно ль?
Да чтоб тебя перекосило! - потрясая линейкой, взвопит учитель, - ну к чему тебе страшно?!
Нет же, нет, я берусь объяснить, приподнимаясь на цыпочках заглядывая в его бушующее лицо, - Ленина пытаюсь вспомнить - глазами улыбнуться - свой я, мол, - нет, совсем не страшно мне: хорошо. Я же счастлив так. Только так и счастлив...
Слушайте: какие лопанькие лопасти завертелись, залепетали: правда ли, что говорят? правда ли? правда ли? Как же-с ли вы ль а далань и ветер вот он - приснимся, что ль? А? нет, не слышу.
Захлебнись, узнай, умри - каве-кеве, ой, что за никаликосы лопошатся: глянь, глянь! Удивительно, как тот еще голос из глуби булькает, глобусы выбулькивая губами голубенькими... Что за тот еще голос ли? Ону ли тот еще голос ли? Где плыли они? Топоры-топоты плавали шерстнатые, до поры, до весны - не смотри на сосульки такие, ужалит в глаз - убежишь зверем-волоком, на мир мирской огрызаючись. Шодон! До шогорон дан гэи, тонорок тай мол! Облетите их, не знаю ли я... Ах, как не знаю я!
Видел ли я глобусы?
Надувается весна, пузыри пуская звонкие, журавель стоит далеко, нагибалкою таращится в небо звездное: весна.
Глобус ходит по земле, где кровинка, где малинка, где белочка, спинка седенькая, глупая, заскребется коготком о кору сосны простылую, ветка рухнет в сонный снег: нет, все равно: весна.
Где-то в доме, где-то сбоку, у реки, с нутряным валенком в руках смерть путешествует вкруг проруби - нырнул туда мужик, - хрен ли ей? Мужик смышленый, унырнет поглубже, не покажется; пусть смерть у проруби чирикает, вертит пальцами обертку да травою набивает.
