Георгий Шах - Берегись, Наварра!
Генрих (недовольным тоном). Вот уж ерунда! Как раз в душе я ни от чего не отрекся. Принятие католичества было взвешенным политическим шагом. Нельзя ведь в самом деле, придерживаясь иной веры, успешно управлять страной, где преобладают паписты. Монарх обязан держать своих подданных в страхе, может попирать их, как взбредет в голову, но он не имеет права не разделять их предрассудков. И потом, как вы знаете из хроник, Нантским эдиктом я даровал французам гражданский мир и избавил их от религиозных распрей. Разве ради одного этого не стоило отслужить обедню?
Ольсен (явно стремясь успокоить короля). Вы правы, сир, здесь был просто тактический расчет. Каждый на вашем месте поступил бы так же.
Генрих. Вернемся, однако, к нашим баранам. Вы не ответили на мой вопрос.
Ольсен (говорит четко и уверенно). Увы, ваше величество, не буду лукавить, передо мной не ставилась задача подать вам спасительный знак. Отнюдь не потому, что людям моей эпохи недостает человеколюбия. Просто мы не имеем права на милосердие. Подумайте сами, что случится, если путешественники во Времени начнут вмешиваться в ход событий, пытаясь исправить историю или на худой конец придать ей более пристойный вид. Такое вмешательство могло бы привести к катастрофическим результатам.
Генрих (явно не понимая, но не желая признаться). Вот как?
Ольсен. Представим для наглядности, что кому-то пришло в голову предупредить столь почитаемого вами Цезаря о готовящемся против него заговоре…
Генрих (сухо). Не вижу ничего дурного, если б сей великий полководец прожил еще с десяток лет.
Ольсен (невозмутимо). Я выбрал неудачный пример. Ну а если какой-нибудь сердобольный пришелец из будущего решил бы остеречь ваших предшественников, сир, сообщив Карлу IX и Генриху III, что первого собираются отравить, а второго зарезать?
Генрих. Да, я улавливаю, это помешало бы осуществиться воле божьей.
Ольсен. У нас принято называть то, о чем вы говорите, естественным течением истории. Добавлю, что у меня есть и достаточно веская личная причина воздерживаться от всякого вмешательства в ваши дела. Согласно семейному преданию одним из моих предков по материнской линии является не кто иной, как ваш министр финансов…
Генрих. Вы потомок моего Рони?!
Ольсен. Похоже, что да. Так вот, перемены в вашей судьбе могли бы самым неожиданным образом повлиять на судьбу вашего фаворита и его близких. Вообразите, как это отразилось бы на потомках герцога Сюлли в тридцатом или сороковом колене! Вполне вероятно, что я вообще не появился бы на свет.
Генрих. Это было бы весьма прискорбно и для меня, сударь. Поскольку не смогла бы состояться наша интересная беседа.
Ольсен. Благодарю вас, ваше величество…
Ольсен. Благодарю вас, ваше величество…
Ольсен. Благодарю вас, ваше величество…
— Испорченная пластинка, — сказал Лефер, выражая вслух то, что пришло в голову каждому. Действительно, эффект был тот же самый, только странно было видеть его на экране. Повторяя свою фразу, Ольсен всякий раз подавался вперед и вежливо наклонял голову, а король Генрих делал ответный жест рукой, и оба они смахивали на трясущихся китайских истуканчиков. Ольсен уже поднялся с места и направился к панели, когда вдруг дело сдвинулось и появились очередные кадры необыкновенной хроники.
Генрих. И все же осталась одна неясность. Вы начали с того, что хотели предупредить меня о злодейском намерении Равальяка. А в противоречие с этим утверждаете…
Ольсен (перебивает). Да, сир, здесь есть противоречие. Дело в том, что я не имел права вмешиваться, — это, как я уже вам докладывал, категорически запрещено.
Генрих. Но вы нарушили запрет. (Ольсен кивает.) Не смогли противостоять своей человеческой натуре? (Ольсен кивает.) А чем это вам грозит, вас повесят или четвертуют?
Ольсен. Хуже: меня отстранят от путешествий во Времени. (Генрих смотрит на него с явным недоумением.) Однако откройте и вы мне свой секрет, сир. Как вы узнали, что я прибыл к вам из будущего?
Генрих. Очень просто. Вы здесь не первый.
Ольсен. Вы хотите сказать…
Генрих. Вот именно. Неделю назад ко мне заявился некий господин, предупредивший об очередном заговоре иезуитов. (В сердцах.) До сих пор не могу простить себе, что дозволил этим паршивцам вернуться во Францию! Кстати, этот человек не хитрил, как вы, мсье д'Ивар, а без всяких обиняков сообщил, что он из тридцатого столетия.
Среди зрителей произошло сильнейшее движение.
Ольсен. Тридцатого?
Генрих. Да, насколько я разбираюсь в арифметике, он на пять веков моложе вас.
Ольсен. И куда же девался наш с вами потомок?
Генрих. Испарился, как Асмодей.
Ольсен. Он не снабдил вас никакой другой информацией?
Генрих. Не понял?
Ольсен. Я хотел узнать, не рассказал ли ваш спаситель о своем времени?
Генрих. Нет, он не пожелал задерживаться. А жаль, мне бы хотелось кое о чем его порасспросить.
Ольсен. Вас, видимо, интересует, как устроено наше общество?
Генрих. Отчасти и это. Признаюсь, однако, в первую очередь меня одолевает любопытство, что у вас думают о моем царствии.
Ольсен (подумав). Видите ли, ответить на этот вопрос непросто. О вас создана обширная литература.
Генрих (удовлетворенно поглаживая бородку). Скажите главное.
Ольсен. Если в двух словах, то вас рассматривают как решающее звено в утверждении французского абсолютизма.
Генрих (с вытянувшейся физиономией). Какое звено?
Ольсен. Простите, это словечко из жаргона наших историков. Иначе говоря, считается, что при вас завершилось становление централизованного государства в форме абсолютной монархии.
Генрих. Только и всего? А между тем я заботился, чтобы мои подданные жили сносно, не обременял их непосильными налогами, поощрял искусства. Полагаю, мои победы на поле брани тоже не должны быть преданы забвению.
Ольсен (поспешно). Да, конечно, поэтому я предупреждал вас, что ответить на такой вопрос нелегко.
Генрих. А что говорят о моих… э… похождениях?
Ольсен. Историки, склонные морализировать, осуждают вас, а литераторы зовут веселым королем. Есть даже популярная песенка:
