Вячеслав Морочко - Рассказы
— Сегодня второй, пока еще пробный сеанс контакта с будущим, — сообщил отец. — Во время первого только зафиксировали факт хроносвязи и назначили время следующего сеанса. Наши партнеры из будущего предупредили, что если мы подготовим несколько не очень сложных вопросов, то они попробуют на них ответить.
Итак, меня посадили в переговорное кресло, как специалиста в самой актуальной для человечества области. На голову давил тяжелый шлем, от которого тянулся толстый блестящий кабель. Перед глазами туманным облаком светился экран. Его размытые контуры терялись во мраке.
Отец находился в кабине управления. Временами оттуда доносились шорохи. Я слышал равномерный гул, ощущая легкую вибрацию.
Рядом с экраном мигали контрольные лампочки.
— Есть контакт! — сказал чей-то незнакомый голос.
Тут же все звуки стихли, будто закрыли какую-то дверь. Погасло все, кроме экрана. Но это был уже не экран — это сама комната вдруг лишилась стены, получив продолжение в какое-то зыбкое, зеленоватое пространство… И там обозначилась тень. Она двигалась, будто переливаясь из одной пространственной области в другую. Тень становилась четче, все больше напоминая силуэт человека. Однако изображение так и не стало достаточно резким, чтобы можно было разглядеть лицо и одежду.
Послышался хрип, он перешел сначала в жалобный визг, а затем в подобие человеческой речи. Иллюзии сходства мешала чрезмерная правильность слога. Очевидно, люди будущего использовали специальный лингвистический интерпретатор, настроенный на язык конкретного временного отрезка. Сначала голос считал:
— Два, пять, раз, шесть, три, семь, девять, восемь… — а потом, неожиданно выдал целую серию вопросов и указаний: — Почему вы молчите? Вы же слышите меня! Говорите! По вашему голосу настраивается аппаратура. Вам нечего сказать? Надо было подготовить вопросы!
Хотя в смысл фраз было вложено нетерпение, голос по-прежнему звучал ровно и бесстрастно.
Сейчас буду спрашивать, — пообещал я, стараясь придать голосу извиняющийся тон от волнения я никак не мог собраться.
— Ну так спрашивайте! Не тяните время! Тень переливалась все энергичнее.
В ужасе оттого, что теряю драгоценное время на эмоции, я задал свой первый вопрос:
— Какой процент населения в ваше время уносит витафагия?
— Нулевой, — ответила тень. — Вы не могли бы найти вопросы посерьезнее? С витафагией справились еще до вас.
— Вы ошибаетесь, — возразил я. — В наше время от витафагии погибает каждый десятый.
— Не может быть! — Тень взмахнула руками. — Мы не могли ошибиться в расчете временного адреса. Это исключено. Скорее всего, мы говорим с вами о разных вещах. Витафагия поддается лечению не хуже, чем любая другая болезнь. При ежегодной диспансеризации все население проходит через «Гвоздику», Заболевших лечат в обычном порядке. Я не специалист и не могу объяснить точнее. По-видимому, все дело в «Гвоздике».. Если есть еще вопросы, задавайте!
Вопросов не было!
— Счастлив узнать, что витафагия побеждена! — сообщил я вполне искренне. — Я сам болен, и хотя первичную опухоль вырезали, она успела дать метастазы. Известно ли вам, что это такое?
Известно, — ответила тень.. — Но вы должны меня извинить: в стадии метастазов витафагия уже не болезнь. Когда приходит агония — лечить нечего. Мы с вами, действительно, говорили о разных вещах…
Экран погас. Я сидел в тишине и ожидал, когда придет отец. Думать ни о чем не хотелось. На душе было скверно. Почему-то отец не подходил, словно забыл обо мне. Пришлось самому стаскивать с себя тяжелый шлем. В полумраке я добрался до кабины управления. Дверь ее была открыта. Отец лежал на полу. Он был без сознания. В кабине почему-то никого больше не было. Я вызвал помощь. Через каких-нибудь двадцать минут его доставили в нашу клинику.
Все происходило чудовищно обыденно. Повадки витафагии известны каждому. Всем было ясно — это заключительный акт.
— Я сидел у изголовья отца. Пришел мой сын, тоже физик. Мне всегда казалось, что деда он любил больше, чем меня, хотя иногда я чувствовал, он, как и я, побаивался неистовой насмешливости предка.
— Они сказали: «Он умер на своем посту», — простонал мой мальчик.
Я понял: они — это любители барабанных фраз, которых отец не успел доконать. Для них он уже умер.
Огромный удивительный мир жил в этой большой сердитой голове… Угасает искра… Зачем она горела?
И тут он открыл глаза. В последний раз. И тихо сказал:
— Я еще здесь?! Это — ошибка… Не терплю кислых физиономий… честное слово. Считайте, что меня уже нет… Пожалуйста, в память обо мне… улыбнитесь.
* * *
Стараясь не шуметь, я пробрался по коридору в свой кабинет. Рядом за тонкой перегородкой шла обычная работа: ассистенты завершали программу экспериментов с К-облучателем.
Еще издали, завидев свое любимое кресло, я почувствовал, как измучен, как хочется спать.
Это было огромное великолепное кресло. Я успел по нему соскучиться. В нем так хорошо думалось. Оно освобождало мышцы от напряжения, помогало сосредоточиться. Но едва я погрузился в него, меня, как мальчика, вдруг затрясло. Отец умер. Никогда, никогда больше не увижу я его насмешливой улыбки… Никогда не услышу его едких слов, резких, беспощадных фраз, которые помогали направить мысли в нужное русло.
А этот хроноконтакт… Меня, конечно, пригласили как специалиста по витафагии… но, вероятно, не без протекции отца.
Видимо, он был прав: будущее не может влиять на прошлое.
Какое там влияние! Просто нуль информации: вначале мне сказали, что витафагия побеждена, а затем назвали ее агонией — трудно придумать что-нибудь более подходящее для того, чтобы сбить с толку. Что касается упоминания о какой-то «Гвоздике», то это лишь формальная деталь.
Мысли были тяжелые, и мне показалось, что именно они вызвали физическую боль. Ее очаги находились в разных местах — там, где у меня никогда ничего не болело. Боль усиливалась. Стало трудно дышать. Я отправил в рот сразу два шарика анестезина и ждал: облегчение должно было наступить немедленно. Но боль не унималась. Напротив, она стала невыносимой. Больше я не мог терпеть. Вскочил с кресла. Сделал несколько шагов по направлению к двери и почувствовал, что пол уходит у меня из-под ног.
Очнулся в кресле. Увидел вокруг тревожные лица. Не хотелось ни двигаться, ни говорить, ни смотреть. Но у меня теперь ничего не болело, и стало неловко перед ребятами. Я заставил себя собраться, сел поприличнее и объявил:
— Все в порядке! — То было натуральное кокетство, и на мои слова не обратили внимания. Кто-то сказал:
