Владимир Савченко - За перевалом
«Ну — подъем? — Он поднес палец к темной кнопке с надписью «Aufstieg»[3], но спохватился: — Стоп, аккумуляторы, как я мог забыть! Паникую».
Пластмассовые коробки с заряженными еще тогда (когда?!) пластинами; электролит в запечатанной воском канистре. Залил, завинтил крышки, соединил провода: есть ток! Вот теперь…
— Aufstieg! — нажал кнопку.
Вой набирающих обороты двигателей; пол кабины дернулся, заскрежетало по стенам. Берна понесло влево, он схватился за обшивку.
…Острие огромного шурупа медленно вывинчивается из темной почвы, разворачивает ее, рвет корни дерева. Вот снаряд завяз в них. Поворот обратно, новый рывок вперед… Это Берн в холодном поту переключает двигатели, наддает обороты — диски шурупа режут корни. Дерево кренится, с гулом и треском падает и вместе с вывернутой землей выносит на поверхность снаряд.
Берн рычагом отвинчивает запоры люка. Они не поддаются. Уперся ногами, приложился плечом, рывок — поддались. Несколько оборотов — в щель потянуло сырым и свежим. Еще — с грохотом откинута стальная дверь; профессор выходит наружу, в ночь.
Сначала только счастье, что на воле, жив, выполнил задуманное. «Это самоубийство», — говорил Нимайер… Ха! Отрезвляющая мысль — а легкие пьют терпкий, настоянный на лесной росе, травах, хвое, иве воздух! а ноги попирают мягкую почву! — о том, что Нимайера давно нет, все вчерашнее ухнуло в пропасть веков. А что есть?
Ущербная луна в ясном небе, над верхушками деревьев; ее свет, проникая сквозь ветки, пятнит траву и снаряд зелено-пепельными бликами. Деревьев много, они толпятся вокруг, стволы лоснятся в лунном свете; дальние тонут в зыбкой тьме. На месте пустыни — лес. Устоявшийся, вековой. «Значит, в самом деле?.. Миновал еще ледниковый период? Все сходится».
…И все разбивается о живую память недавних переживаний: прилет в пустыню, Мими, работа и споры с Нимайером, спуск в шахту… Вот решающая проверка: звезды!
Берн сунул руку в карман куртки, достал листок, осветил фонариком. На пожелтевшей бумаге — рисунки выразительных созвездий северного неба: Большой Медведицы, Лиры, Кассиопеи, Ориона, Лебедя — какими они должны стать через 18 000 лет. Как предусмотрительно он запасся этими данными у астрономов! Остается сравнить.
Небо над ним ограничивали кроны деревьев. Профессор нашел ствол с низкими ветвями, стал неумело карабкаться. Сучья царапали руки, шум спугнул птицу — она крикнула, метнулась прочь, задев Берна крылом по щеке. Наконец поднялся высоко, устроился на ветке, прислонясь к стволу, достал листок и фонарик. Осветил, поднял голову — сравнивать.
Но сравнивать было нечего: над ним расстилалось обильное звездами, но совершенно незнакомое небо. Нет, не совсем незнакомое — сам Млечный Путь наличествует, пересекает небо размытой полосой сверкающих пылинок. Ага, вон в стороне Луны (она подсвечивает, мешает) ковшик Плеяд; узнать легко, не изменились — но от них этого и ждать не следует: компактная группа далеких звезд. А где остальные созвездия? В плоскости эклиптики что-то совсем немыслимое. Берн был уверен, что уж созвездие Лиры он отыщет, как бы оно ни исказилось: по Веге, ярчайшей звезде северного неба; ее он узнавал всегда. И насчитал в обозримом пространстве по крайней мере десяток столь же, если не более, ярких бело-голубых звезд! О других фигурах в обилии новых сочетаний светил на небе не имело смысла и гадать.
Берн слез с дерева, долго сидел на пороге кабины ошеломленный: в какие же времена его занесло?
«Меня пронесло мимо намеченной остановки в начале нового цикла прецессии, когда должны — по гипотезе — развиться новые неандертальцы? Сколько таких циклов минуло, пока я спал? Заглядывал на один — и то все в тумане предположений. А на многие и вовсе бессмысленно… Вот лес — значит, растительная жизнь сохранилась. Птицу спугнул — стало быть, животная жизнь тоже есть. А люди?.. У птиц и деревьев не спросишь, какой сейчас год, век, эра. У питекантропов, буде они окажутся, — тоже. Неужели никого?!»
И понял вдруг Берн, что своим надменным, страстным отрицанием он был привязан к человечеству не слабее, чем другие — согласием. Всякое бывало в той жизни: случалось, что обманывали, обижали — и он чувствовал себя одиноко. Но то одиночество было ничто против испытываемого сейчас, в лесу, под незнакомыми звездами, от мысли, что на Земле, может быть, никого уже нет — никого-никого, даже тех, кто мог обмануть и обидеть!.. И как ни сомнительна была цель: заглянуть в следующий цикл прецессии — все-таки это была цель, ниточка смысла, тянувшаяся из его (его!) мира идей и волнений. Ниточка оборвалась — смысл исчез.
Ночь прошла в таких размышлениях. О сне не могло быть и речи. Наконец звезды потускнели, исчезли в сереющем небе; между деревьями повисли клочья тумана. Берн тронул траву под ногами, рассмотрел: это был мох — но какой пышный, гигантский!
Постепенно проявлялись краски утра: медная, серая, коричневая кора стволов, темная и светлая зелень листьев, металлический блеск снаряда. Поголубело небо; невидимое за лесом, поднялось солнце: вершины деревьев вспыхнули зеленым огнем. «Солнце есть — уже легче». Лес оживал: прошелестел листьями ветерок, засвистала птичья мелочь, пролетел, сбивая росинки со стеблей мха, жук.
Он вернулся в кабину, сунул в карман куртки пистолет, вышел и двинулся в глубь леса — в сторону солнца. Надо осматриваться, определяться, искать. Лучше какая угодно действительность, чем сводящие с ума догадки.
Ноги путались в длинных стеблях мха и травы, в побегах кустарника. Туфли скоро промокли от росы. На поляне между деревьями Берн увидел солнце. Прищурясь, смотрел на него в упор: солнце было как солнце — нестареющее в своем блеске светило.
Треск ветвей и хорканье справа — на прогалину выскочил кабан. Профессор, собственно, толком и не рассмотрел, кабан ли: коричневое щетинистое туловище, безобразно поджарое, конусообразная голова… Зверь замер и кинулся обратно. Запоздалая реакция: руку в карман, за пистолетом.
«Эге! Испугался человека!»
5. Встреча
Он двинулся бодрее, внимательно глядя по сторонам и под ноги. И не прошел и сотни метров — замер, сердце сбилось с ритма: полянка с серой от росы травой, а по ней — темные следы босой ступни человека! Берн снял очки, протер полой куртки, надел, пригнулся: след был плоский, широкий, отпечаток большого пальца отделялся от остальных. «Неужели я настолько прав?!»
Профессор забыл про все и, пригибаясь, чтобы лучше видеть, двинулся по следу.
Великий Эхху стоял под Великим Дубом, опираясь на палицу, и думал о своем величии. Поднявшееся солнце сушило намокшую за ночь шерсть. Вокруг на поляне расположилось племя. Большинство, как и он, согревались после сырой ночи; самки искали друг у друга. Великий Эхху зашарил глазами по поляне и увидел, как в дальнем конце ее появился под деревьями Безволосый!
