Дмитрий Поспелов - Невосполнимая потеря
Через два дня рано утром Мосальский уже стучал в дверь квартиры Дмитриева. Хозяин провел его в свою комнату, и Мосальский увидел на столе фонограф. "Ты еще не слушал его?" - ревниво спросил Мосальский. "Нет еще, улыбнулся Дмитриев. - Тебя дожидаюсь. Все готово. Можно начинать". Идя к столу, Дмитриев поднял руки вверх, как хирург перед операцией. Потом стал осторожно и равномерно поворачивать барабан. Было совсем тихо. Только скрип барабана раздался в комнате. В этом хаосе звуков Мосальскому послышалось, что кто-то произнес: "Ах, братцы!.." Он схватил Дмитриева за руку: "Остановись! Ты слышал?" - "Ничего не слышал", - сказал Дмитриев. И он снова начал поворачивать барабан. Но Мосальскому теперь все время слышались отдельные слова. Но он убеждал себя, что это просто слуховая галлюцинация. Услышав: "Ах, братцы!", он уже произносил невольно про себя пушкинские строки и был не в силах прекратить это.
Но вдруг сквозь шорох и треск стал прорываться голос!
И теперь они оба явственно слышали: "В моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе! Москва... как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!" И с последними словами читавший стихи издал глубокий вздох. Запись кончилась. Дмитриев стоял неподвижно, все еще не веря тому, что это явь, а не разыгравшееся воображение. Мосальский плакал и не скрывал этого. Это были слезы счастья, великого счастья исследователя, сделавшего крупнейшее открытие.
Потом они прослушали валик еще раз. Сомнений не было.
Дмитриев взял лист бумаги и написал на нем: "Сегодня, 21 июня 1941 года, мы впервые услышали голос Пушкина" - н расписался под этим текстом. Мосальский поставил и свою подпись. Потом они долго обсуждали последствия своей находки, думали, к кому они пойдут в первую очередь в начале наступающей недели. И уже к вечеру, уходя домой, Мосальский упросил Дмитриева прокрутить запись еще раз. И хотя Дмитриев опасался, что запись портится от каждого прослушивания, он не. мог не понять состояния друга. И они еще раз услышали голос, долетевший к ним через столетие, и невольно повторили вместе с чтецом его глубокий вздох, полный радости и гордости за содеянное.
* * *
Утро следующего дня сломало все планы. Началась война.
Дмитриев ушел добровольцем в ополчение и погиб под Вязьмой. Мосальский был эвакуирован в Самарканд, где вскоре заболел и умер. Пережила войну сотрудница Мосальского Алла Павловна Шутова. Ей Мосальский в эвакуации много рассказывал о находке, просил разыскать Дмитриева и позаботиться о сохранении уникальной записи. После войны Шутова вернулась в Москву, узнала, что Дмитриева давно нет в живых, а дом его разрушен прямым попаданием фашистской бомбы, предназначавшейся для фабрики "Дукат", находившейся неподалеку. Она сходила на Ново-Васильевскую и увидела пустырь, заросший сорняком и крапивой. Дома, стоявшие здесь, были деревянными, и от них просто ничего не осталось. Однако Алла Павловна встретила нескольких бывших жильцов дома, в котором жил Дмитриев, и они уверяли ее, будто бы слышали о находке Дмитриева, что якобы запись с голосом поэта он сдал в какой-то музей, однако быда эвакуация экспонатов, и фонограф мог попасть именно в ту машину, которую разбомбили...
Впрочем, если заняться этой историей, то может оказаться, что у нее есть продолжение. Теперь Алла Павловна ходит на улицу Готвальда, где стоял когда-то дом Дмитриева, гуляет с внуком и рассказывает ему эту историю.
