Анри Торосов - Оливье - друг человека
— Стараюсь разобраться…
— А побыстрее не можешь?
— Быстрее всего было бы попробовать научить еще одну собаку. И обобщить опыт. К тому же в двух собак поверят вдвое быстрее. Две собаки вдвое очевиднее.
— А где я тебе возьму вторую собаку? Ведь на шавку ты не согласишься? Дима искоса, с лукавой издевкой взглядывал на Оливье, но тот отвечал серьезно и утвердительно:
— Да, на шавку я не соглашусь. Только догессу с хорошей родословной — надо думать и о потомстве!
— То-то, что надо… А сколько она стоит, твоя догесса, знаешь?
— Должно быть, немало… — И на этом их беседа заходила в неизменный тупик — денег не было, и взять их было негде. Пару раз с отчаяния Дима пробовал сходить на бега, но, проиграв оба раза по двадцать пять рублей, окончательно убедился, что везение потому и везение, что неповторимо, и об ипподроме думать перестал, предложение же Оливье облаивать или даже хватать за ноги неугодных лошадей, дабы те сбивались и не мешали угодным, замахав руками, отверг, как чреватое и нереальное.
Вот в таких вот занятиях и проскочили два месяца, отделяющие первые слова Оливье от тех слов: «Я имею в виду…», какими он начал, когда мы его прервали. Сказал же он:
— Я имею в виду, куда он их денет.
— А вот черт его знает, — отозвался Дима, — если вовремя не конфискуют, то, может, так они у него и сгниют в кубышке! — Судьба этих денег расстроила его чуть не до слез.
— Почему же тогда их у него не отнимут? — резонно спросил Оливье.
— Да, видать, некому, — пожал плечами Дима, — впрочем, не все еще потеряно, может, успеют конфисковать…
— А что для нее нужно, для конфискации?
— Ну, во-первых, чтобы он попался. А потом решение суда…
— Такой попадется, жди… — усомнился Оливье.
— Думаешь, нет? — в тоне Димы была безнадежность. — А между тем нам бы с тобой этих денег, а, Олька? — Дима оживился. — Машину бы купили, чтобы ездить, — Дима закинул ногу на ногу и обхватил колено, — машинок бы пишущих, сразу школу для вас, неучей, организовали бы, а дальше уж вы сами — какая сенсация, а? Это ведь не просто говорящий пес, необъяснимый феномен природы, от которого, ты уж извини, больше цирком попахивает… И ты, как уже было оговорено, Директор Первой Школы Собачьего Пробуждения. Уж тут тебе скучать и унывать не пришлось бы, не то что сейчас ты что-то нос повесил. — Дима погладил собаке уши и потрепал ее по горлу. — Тут у тебя дел бы хватало комиссии принимать, на звонки из районо отвечать, неразумных щенков видом своим пугать да еще на преподавателей давить, чтобы не портили пресловутый процент успеваемости… И разве только это?.. — Действительно, далеко не только это представилось сейчас Диме. Впрочем, стоит ли пересказывать, о чем он вдруг замечтался? Разве каждый из нас не может с легкостью и удовольствием представить, куда он денет громадные деньги? Словом: «Эх, мне бы миллион!»… Могу только вас уверить, что фантазия у Димы работала ничуть не хуже, чем у любого из нас, и ассортимент всяческих представляемых удовольствий никому не показался бы скудным и убогим.
— Представляешь, Олька, — заговорил между тем Дима, все больше при этом вдохновляясь, — сколько ходит по земле всяческих изобретателей, не гениев, гении — те всегда пробьются, а просто талантливых, и вот изобрел этот талантливый что-то очень полезное, мелкое, правда, такое, о чем ни один гений и задумываться бы не стал, но полезное все же, а ему каких-нибудь ста рублей не хватает, чтобы хоть модельку-то аппаратика-то своего соорудить, а то ведь не верят ему, вот не верят, и все… Он, может, в институтах не обучался, он, может, в интегралах этого всего представить не умеет, вот ему и не верят… А у другого заболел кто-то, лекарства дорогие нужны, редкие, а у третьего… У третьего, может, свадьбу сыграть не на что… — Дима задумался, и тишину прервал Оливье:
— Это мне как раз свадьбу сыграть не на что.
— Как то есть? — не сразу среагировал Дима.
— Точнее сказать, не на что невесту купить!
Дима хмыкнул.
— Впрочем, — продолжил Оливье, — моя-то беда поправимая. Ты продаешь меня этому Якову, получаешь деньги, покупаешь мне невесту, а потом я от Якова сбегу.
— А он придет требовать тебя судом. Увы, для закона ты — вещь.
— А на суде я продемонстрирую наличие у меня сознания и свободы воли, после чего сделка станет незаконной, и он меня не получит.
— Вот-вот! Тебя-то он не получит, он деньги свои назад получит, а я получу пару лет за мошенничество.
— Тогда я, перед тем как сбежать, перегрызу ему глотку.
— Этого еще не хватало! — Дима вскочил с дивана. — Тогда ведь тебя…
— А кто будет знать, что я — это я? У меня что, паспорт есть? Или отпечатки пальцев?
— Паспорт у тебя как раз есть, и без паспорта он тебя не возьмет, так что и тебя возьмут, голубчика, и со мною вместе…
— Однако! А чего мне стоит прихватить с собой и паспорт, и даже твою расписку в получении денег, если он ее с тебя вытребует?
— Прихватишь у него! Да он их так запрячет…
— А я подсмотрю!
— У такого подсмотришь!
— Ты нет. Я да.
— Ага, глазастый какой… Небось догадается Яков меры-то принять, предосторожности…
— От кого меры, от меня? От собаки?
«Вот это да!» — осенило Диму.
Ни Яков, ни кто другой ничего от пса Оливье прятать не станет. И Оливье, который давно уже не пес, легко и нежно, именно легко и нежно, добудет это, тщательно от людей скрываемое, и принесет его сюда, к Диме. Непременно принесет! И Дима заговорил вслух:
— Слушай, — сказал он, — а ты что, и вправду загрыз бы Якова?
— А разве нужно? — удивился Оливье. — Ведь ты же меня не продашь?
— И еще как продам! — взвился Дима. — Продам, дружок, и не моги возражать! Грызть его, правда, не надо, а надо сделать вот что… — И Дима торопливо и сбивчиво принялся рассказывать псу, что тот должен будет сделать.
Через два дня после того, как эта огромная собака со странным именем поселилась у него, Яков Борисович почувствовал себя наконец-то в покое. Первые два дня он все никак не мог привыкнуть к тому, что вот раньше он жил здесь один, а теперь их двое. Вообще-то Яков Борисович был не из тех людей, которые видят в собаке нечто отличное от приспособления от воров; тот факт, что собака — живое существо, проходит как-то мимо их умственного взора, но размеры Оливье не позволяли умственному взору так легко проскользнуть мимо него, и главное было даже не в его размерах. Ум, очевидный и невероятный ум этого существа, тем более существенный, что именно из-за ума-то и купил Яков Борисович этого пса, а не просто из-за размеров, так вот, этот самый ум смущал Якова Борисовича и доставлял ему зудяще-неприятное беспокойство. И потому первые двое суток пребывания Оливье в своей квартире Яков Борисович относился к нему как к еще одному обитателю с какими-то своими, не вполне понятными запросами и со следующим отсюда неудобством совместного проживания. Но одним из самых сильных свойств натуры Якова Борисовича была страсть гордиться своей собственностью; эта страсть, да еще нескрываемое дружелюбие Оливье и та радость, которую Яков ощущал всякий раз, как эта громадина повиновалась малейшим его приказаниям, помогли Якову уже через два дня почувствовать себя хозяином. Очень скоро из этого последовало, что Оливье он стал воспринимать, как животное, очень сильное, умное и т. д. животное, но животное, которое ему, Якову, принадлежит, и все. И уже через недельку-другую Оливье стал для Якова не чем иным, как только частью обстановки, частью, требующей повышенного внимания — нужно кормить, выпускать гулять, но только из-за этого Яков вспоминал о нем чаще, чем о любой другой мебели, находящейся в квартире. Обижался ли на это Оливье, Яков не просто не знал, он так же мало над этим задумывался, как мы о чувствах шкафа в передней. Впрочем, Оливье и не обижался, как легко можно догадаться.
