Роберт Сильверберг - Дорога на закат
Обходя воронки и карабкаясь по грудам мусора, Каттерсон уходил в сторону от центра города. В районе Пятидесятой улицы его догнал правительственный джип. Машина остановилась, из нее вышли двое вооруженных людей в форме.
— Не поздно ли гуляете, гражданин?
— Да вот, дышу воздухом.
— И только?
— Вам-то какая разница?
— А может, охотимся? Есть, знаете ли, охотники…
— Не заговаривайся, говнюк! — Каттерсон бросился на обидчика.
— Тише, тише, герой, — остановил Каттерсона второй солдат, — Это просто шутка.
— Славная шутка… Вам легко шутить. Получаете жратву за то, что носите форму: я сам служил, я знаю.
— Теперь все не так просто.
— Опять смеешься? Я семь лет прослужил, пока часть не расформировали — в пятьдесят втором. Мне ли не знать!
— Семь лет? В каком полку?
— Триста шестой передовой.
— А ты, случаем, не Каттерсон? Пол Каттерсон?
— Даже если так… Ну и что?
— Марка Лесвика знаешь?
— Я-то знаю. А ты? Ты сам — где его видел?
— Он мой брат. Все уши мне прожужжал: Каттерсон то, Каттерсон се… Самый здоровенный мужик на свете — аппетит как у быка.
— Как он теперь?
— Никак. — Солдат кашлянул. — Построили плот вместе с друзьями — думали доплыть до Южной Америки. Их потопила береговая охрана, прямо на выходе из гавани Нью-Йорка.
— Жаль… Мы с ним ладили. А на счет аппетита он не ошибся: я и сейчас жрать хочу.
— Не ты один. Солдат тоже сняли с довольствия. Вчера.
— Даже так? — рассмеялся Каттерсон. Пустынная улица отозвалась эхом. — Хорошо, не при мне это было. Я бы их сразу послал куда подальше.
— Хочешь с нами? Патруль кончится, в центр поедем. Увольнение…
— Не поздно ли? Который час? И куда именно?
— Без четверти три, — сказал солдат, посмотрев на часы. — Мы ищем одного парня по имени Мэлори. Говорят, он жратвой торгует, а нам вчера выплатили жалованье. — Солдат торжественно похлопал себя по карману.
Каттерсон моргнул.
— Что именно он продает, этот Мэлори? Вы знаете?
— Знаем. Какая разница? Когда жрать хочется, не все ли равно? Лучше так, чем сдохнуть от голода. Я уже видел парней вроде тебя — упрямых. Совесть им не позволяет… И ты сдашься, рано или поздно. Хотя, правда, выглядишь упрямым. Не знаю.
— Ага… — Пол шмыгнул носом. — Упрямый? Наверное. А может, не проголодался как следует. Спасибо, что хотели подвезти, но мне в центр не надо.
С этими словами, тяжело ступая, он ушел в темноту.
На свете было одно только место, где его хоть кто-то ждал.
Тихий книжник Хэл Норт жил подальше от центра, на Сто четырнадцатой улице. Несмотря на то что до квартиры Норта было почти четыре мили, виделись они с Каттерсоном довольно часто.
«Заходи в любое время, хоть днем, хоть ночью», — говаривал Норт. Каттерсону ничего другого не оставалось, и он воспользовался предложением. Норт оставался одним из немногих ученых, пытавшихся работать в Колумбийском университете. Собираясь в уцелевшей библиотеке, они спасали от гибели плесневеющие книги — и обменивались идеями.
Что говорил тот солдат? Без четверти три? Шагая широко и скоро, Каттерсон не замечал, как городские кварталы уходят за спину. Небо начинало бледнеть: до восхода оставалось совсем недолго.
Вот и нужная дверь. Каттерсон осторожно постучал: раз, два — третий погромче.
На стук отозвались шаги, за шагами — сиплый, усталый голос:
— Кто там?
— Пол Каттерсон. Не разбудил?..
Дверь открылась.
— Каттерсон? Заходите! Чему обязан?
— Вы приглашали заходить в случае нужды. Вот нужда и наступила. — Каттерсон присел на краешек кровати. — Я два дня не ел. Почти два дня.
— Тогда вы попали по адресу, — негромко рассмеялся Норт — Сейчас бутерброд с маргарином сделаю — еще осталось…
— Уверены, что можете себе такое позволить?
Открыв буфет, Норт вытащил каравай хлеба. Каттерсон проглотил слюну.
— Уверен, Пол. Ем я немного и всегда откладываю часть довольствия. Чем богаты…
На Каттерсона обрушилась волна любви и благодарности. Она покрыла на мгновение все человечество и тихо отступила.
— Спасибо, Хэл. Большое спасибо.
На кровати лежала открытая книга, засаленная и потрепанная. Глаза сами зацепились за строчки; Каттерсон прочитал вслух:
Мучительной державы властелин
Грудь изо льда вздымал наполовину;
И мне по росту ближе исполин,
Чем руки Люцифера исполину[1].
Хэл Норт поставил на кровать небольшую тарелку с угощением.
— Всю ночь читал. Вчера захотелось полистать — и просидел всю ночь, до вашего прихода.
— Дантов ад. До чего кстати… — вздохнул Каттерсон — Хорошо бы перечитать толком. Сколько уже не брал книгу в руки: солдату не до того.
— Стоит только захотеть, Пол, — грустно улыбнулся Норт, указывая на полку, где в беспорядке стояли потрепанные тома. — Рабле, Джойс, Вольтер, Эсхил, Гомер, Шекспир… В этом мире не осталось ничего более ценного. Заменяли мне завтраки, обеды и ужины, когда еду было ни за какие деньги не купить.
— Как бы нам не пришлось сесть на диету из одних книг, Хэл. Вы давно не выходили на улицу?
— Больше недели. Довольствие за меня получал Хенрикс: приносил сюда и брал почитать книги. Последний раз вчера, нет… позавчера — ему нужен был сборник греческих трагедий. Оперу пишет по пьесе Эсхила.
— Бедолага. Зачем писать музыку, когда нет больше ни оркестров, ни записей, ни концертов? Он сам никогда не сможет услышать свою музыку.
Норт открыл окно; утренний воздух потек в комнату.
— Отнюдь. Музыка играет у него в голове — этого достаточно. Да и не так много ему осталось.
— Довольствие больше не выдают, — сказал Каттерсон.
— Знаю.
— Там… уже едят друг друга. Вчера на моих глазах убили женщину — зарезали, будто овцу.
Норт покачал головой, пропуская между пальцев спутанную прядь седых волос.
— Так скоро. Думал, они продержатся дольше.
— Люди голодают, Хэл.
— Голодают? Конечно. Ты тоже голодаешь. Через день-два кончатся запасы, и мне самому будет нечего есть. Только чтобы дойти до каннибализма, голода недостаточно. Эти люди отказались от последней искорки человеческого в себе. Опускались понемногу, ступенька за ступенькой, и теперь — все.
Ниже некуда. Рано или поздно очередь дойдет до вас — и до меня. Выйдем на улицу и начнем охотиться. Ради мяса.
— Хэл!..
— Не смотри на меня так, Пол, — грустно улыбнулся Норт. — Подождем пару дней. Есть еще несъеденная обувь, кожаные переплеты. Их не хватит надолго. Меня тошнит от самой мысли, но это неизбежно. Общество приговорено: последние запреты теряют силу. Может, мы упрямее других, а может, просто привередливее. Но и до нас дойдет очередь.
