Роберт Сойер - Вопрос вероятности
— Каковую задачу, конечно же, вы сочли невыполнимой, поскольку видели, как я погиб.
— Именно так. Должен сказать, читатели вели себя весьма и весьма нетипично. Все это оставило глубокий отпечаток в моей душе.
— Но вскоре страсти улеглись, — подсказал Холмс.
— Вы же прекрасно знаете, что нет. Я вам описывал тот град письменных и устных претензий — он ничуть не ослабевал с годами. Пришлось даже порыться в памяти и изложить одно из ваших второстепенных дел — прежде я не считал его заслуживающим интереса. А читателям все мало! Но тут вдруг, к великому моему изумлению и восторгу…
— К великому вашему изумлению и восторгу, после трехлетнего отсутствия я очутился у вас кабинете, переодетый и загримированный, — если не ошибаюсь, изображал тогда малоимущего библиофила. И вскоре вы получили свежие материалы для хроник, и прежде всего — дело с участием печально известного полковника Себастьяна Морана и графа Рональда Адэра.
— Да, — кивнул я. — Ваше нежданное возвращение потрясло меня до глубины души.
— А давайте-ка, Ватсон, обдумаем случившееся четвертого мая тысяча восемьсот девяносто первого года на Рейхенбахском водопаде. Вы, лично побывав на месте происшествия, получили доказательства гибели вашего покорного слуги, и вдобавок кромку того обрыва потом тщательно исследовали многочисленные специалисты — об этом вы тоже упомянули в «Последнем деле». Вывод был единодушен: мы с Мориарти расстались с жизнью на дне пропасти.
— И тем не менее вывод оказался ошибочным.
Холмс расплылся в хитрой улыбке.
— Нет, дорогой мой Ватсон. Он оказался неприемлемым… для ваших преданных читателей. Вот где кроется корень всех проблем. Давайте-ка вспомним кота Шрёдингера в глухом ящике. Мы с Мориарти как будто проделали одно и то же: дошли по тропинке до тупика и оставили на влажной почве следы. Из той ситуации у меня было лишь два выхода: либо выжить, либо умереть. До тех пор, пока кто-нибудь не увидел, как я возвращаюсь по дорожке, итог поединка оставался неизвестным. Я одновременно был и живым и мертвым, то есть представлял собой набор вероятностей. Когда же на месте события появились вы, этот набор вероятностей сократился до одного реального факта. Вы не увидели следов в обратном направлении, а это означало, что мы с Мориарти боролись, пока не сорвались и не рухнули в ледяную стремнину. Засвидетельствовав результаты схватки, вы исключили вторую альтернативу, вынудили событие прийти к единственному результату. Мой добрый друг, вы тем самым убили меня, я это говорю в самом прямом смысле.
У меня заколотилось сердце.
— Помилуйте, Холмс! Ничто в жизни не сделало меня счастливее, чем известие о вашем спасении.
— В этом, Ватсон, я нисколько не сомневаюсь, но тогда, четвертого мая, вы могли увидеть либо один результат, либо другой. Не оба одновременно. А увидев, вы сообщили о своих выводах. Сначала швейцарской полиции, потом репортеру из «Журналь де Женев», и, наконец, изложили подробный отчет на страницах «Стрэнда».
Я кивнул.
— Но Шрёдингер не учел кое-чего, когда задумывал свой эксперимент. Предположим, мы вскрыли ящик и обнаружили, что бедный кот испустил дух, и вы через некоторое время рассказали о том соседу, однако сосед наотрез отказывается верить: кот жив, и все тут! Что произойдет, если вы вернетесь и снова заглянете в ящик?
— Разумеется, увижу мертвого кота.
— Допустим. Но что, если тысячи, да что там, миллионы откажутся верить первому очевидцу? Что, если откажутся принимать его доказательства? А, Ватсон? Что тогда?
— Гм… Не знаю.
— Одним своим упрямством они переформируют реальность, вот что тогда случится, мой друг. Истина окажется подменена вымыслом. Они оживят кота. Паче того, они попытаются уверовать, что кот вовсе и не умирал.
— А дальше?
— А дальше мир, который прежде зиждился на твердой реальности, перейдет в состояние нерешенности, неопределенности; он «поплывет». Вы первый очевидец события на Рейхенбахском водопаде, ваше наблюдение должно было стать прецедентом. Но легендарная строптивость рода человеческого сыграла свою роль. Ватсон, это тупое упрямство, это нежелание верить в элементарное превратило наш мир в волновой фронт нереализованных вероятностей. Мы существуем в вероятностном потоке… весь мир существует в этом потоке, а по какой причине? Да из-за конфликта между тем наблюдением, которое было сделано вами, очевидцем, на Рейхенбахском водопаде, и тем, которое устроило бы мир.
— Холмс, все это слишком фантастично.
— Отбросьте все невозможное; то, что останется, — и будет ответом, каким бы невероятным он ни казался. Этот постулат подводит нас к задаче, которую задал здешний аватар моего брата Майкрофта. То бишь к парадоксу Ферми. Где инопланетные существа?
— Хотите сказать, что вы разгадали головоломку?
— Да, Ватсон, я ее разгадал. Дело в способе поиска этих инопланетян, которым пользуется человечество.
— Беспроводная связь? Попытки подслушать чужую болтовню в эфире?
— Совершенно верно! А теперь ответьте, Ватсон: когда я воскрес из мертвых?
— В апреле тысяча восемьсот девяносто четвертого.
— А в котором году тот талантливый итальянец, Гульельмо Маркони, изобрел беспроволочный телеграф?
— Не вспомню, хоть убейте.
— В тысяча восемьсот девяносто пятом, мой дорогой Ватсон. Уже через год! И все то время, пока человечество пользуется радио, наш мир представляет собой нерешенную загадку! Неослабевающий волновой фронт вероятностей!
— К чему вы клоните, Холмс?
— А к тому, Ватсон, что инопланетяне здесь. Это не мы их найти не можем, а они потеряли. Наш мир взаимодействует с остальной вселенной асинхронно. Вы и ваши читатели, не сумев принять горькую правду, сами себя сделали потенциальными, вместо того чтобы быть реальными.
Я никогда не подозревал своего компаньона в недостатке самомнения, но на этот раз он явно хватил через край.
— Холмс, вы намекаете, что своей нереалистичностью мир обязан вашей персональной судьбе?
— Конечно же! Ваши читатели не позволили мне улететь на дно пропасти, пусть даже ценой своей гибели я добился того, чего желал больше всего на свете, а именно уничтожения Мориарти. В этом безумном мире наблюдатель утратил контроль над наблюдаемым! Если до того нелепого воскрешения, упомянутого вами в рассказе «Пустой дом», мое существование имело под собой какую-то почву, то этой почвой была логика! Рациональность! Приверженность фактам, доступным для анализа! Но от всего этого человечество отказалось. Наш мир сошел с пути, Ватсон. В результате мы отгорожены невидимой стеной от цивилизаций, существующих где-то еще. Вот вы говорите, в мое отсутствие вас завалили требованиями читатели, но если бы они на самом деле понимали меня, понимали бы, что собой представляет моя жизнь, то знали бы: единственной достойной данью моей памяти могло быть только принятие случившегося. Оставить меня мертвым — вот он, единственно правильный ответ.
