Андрей Попов - Обманутые сумасшествием
Картежные игры были привычным делом и наряду с другими искусственными развлечениями несколько разнообразили одноцветный быт длительных рейсов. Игры на деньги, как водится среди нормальных людей, здесь категорически запрещались, особенно в счет будущего заработка. Тем более после печально известных случаев, когда астронавты проигрывали все свое состояние, и это приводило к плачевным последствиям. Но природа азарта берет свое, просто так мусолить между собой разукрашенные картинки вдохновения никто не испытывал. Тогда решили делать ставки на дежурства и так называемые Обходы — совершенно бессмысленный ритуал похоронных компаний. Впрочем, и дежурства были не более, чем страховкой центрального компьютера, который неплохо справлялся и без посторонней помощи.
Айрант безрезультатно пытался вникнуть в смысл романа, теребя безжизненные страницы, навевающие скуку и апатию. Да, в библиотеке у них имелось множество древних книг, напечатанных на самой настоящей бумаге. Сейчас к ним снова вернулась мода, а все эти электронные читалки давно уже приелись взору. Айрант швырнул одну из книг в сторону и принялся за другую, надеясь отыскать в ней нечто более интересное. Потом для разнообразия впечатлений он развернул кресло и уставился на ряды дисплеев, где вспыхивали и тут же гасли тысячи разносортных звезд. Словно салют, имя которому — Вселенная. Внимание по-настоящему привлекала лишь одна из них, самая яркая — Эпсилон Волопаса, куда и держали курс. Пожалуй, единственным удовольствием этих утомительных и тупых по своему содержанию дежурств было наблюдать то, как эта звездочка становилась все ярче, знаменуя собой зримый финиш пробега по галактической пустоте. Там, правда, еще с полгода каторжных работ, и — точка! Потом — назад, на Землю, где их ждут немалые деньги и все, что с ними связано. Каждый тешил себя подобного рода размышлениями.
Айрант продолжал сидеть в кресле, все ниже и ниже опуская голову. Книга выскользнула из рук и почти беззвучно шлепнулась на пол. Перед глазами поплыл сладкий туман, и он, как в бездну, погрузился в приятную дремоту, удаляясь от всяких забот и волнений…
* * *– Фабиан, ты пойдешь со мной! — Оди, облаченный в теплый комбинезон, вдохновлял себя к очередному бессмысленному подвигу.
– Слушаюсь, сэр. — Робот своей тяжелой медлительной поступью последовал за ним. Это назойливое для слуха «слушаюсь, сэр» он тупо и слепо изрекал при всяком к нему обращении.
Осталась позади длинная запутанная система переходных салонов, и вскоре оба уже находились около соединительного шлюза. Этот шлюз по сути являлся границей между их маленьким обитаемым мирком и грузовым отсеком звездолета, между царством живых и царством мертвых. Философствующий Линд часто называл его входом в загробный мир. Смысл же самого Обхода был до такой степени безумен, что об этом даже стыдно и говорить. Причудой Похоронной компании являлось то, что периодически, два раза в месяц, необходимо было осматривать пассажиров, дабы убедиться, что они в полной сохранности.
– А что, Фабиан, вдруг кто-нибудь из них взял да и сбежал? — спросил Оди, пока шлюзовой люк медленно отползал в сторону.
– Это невозможно, сэр.
– Вот-вот, куску железа… извини, Фабиан, я хотел сказать, что твоим микросхемам памяти и то понятно, что это невозможно.
Они окунулись в беспроглядную тьму, и первым ощущением, разумеется — только для Оди, был резкий неприятный холод, проникающий в легкие и пощипывающий лицо. Температура в грузовом отсеке держалась в пределах —40 по Цельсию. Когда зажгли свет, и занавес мрака, словно его развеяла магия электричества, мигом исчез, взору открылась слегка удручающая картина… Даже не слегка, а удручающая довольно серьезно. Таких слабонервных как Оди — в особенности. Короче, произошла очередная встреча с пассажирами — самыми безмолвными, неподвижными и абсолютно безмятежными обитателями «Гермеса».
Трупы лежали аккуратно, уложенные штабелями. Немудрено, что Айрант дал им кощунственное прозвище «консервы». Запаянные в прозрачные полиэритановые пакеты, она были хорошо видны, будто завернутые в обыкновенный целлофан: их навеки застывшие лица, яркая, можно сказать — праздничная, похоронная одежда, замороженные тела, без дыхания, без мимики, без признаков хотя бы случайного движения. При жизни такие разные, не похожие ни по характеру, ни по внешности люди с наступлением Вечности все до одного становятся одинаково молчаливыми и абсолютно беспристрастными.
Они лежали накрытые прохладным саваном тишины. И если в эту тишину вторгались звуки из внешнего мира, воздух вокруг на мгновения пробуждался, превращая эти звуки в иллюзорные отголоски где-то еще существующей жизни.
– Слушай, Фабиан, вся твоя задача заключается лишь в том, чтобы сопровождать меня. Большего от тебя не требуется. Разглядывать их необязательно.
– Все понятно, сэр. — По сути своей бесчувственный робот был тем более равнодушен к уже умершим, не представляющим ни опасности, ни даже научного интереса.
Оди медленно шел, потирая щеки и совершая этот символический осмотр. Каждый раз, находясь в грузовом отсеке, он чувствовал, как перемена внешняя соответствовала перемене внутренней. Смех, шутки, крики, болтовня — словом, неунывающая жизнь — остались там, далеко за переходным шлюзом. Здесь же царило повсеместное угнетение, не способное порождать ничего, кроме смрадных помыслов. Он будто бредил наяву.
Какое-то странное, пугающее и немного дикое слово: смерть.
– Эх, Фабиан, не знаю, чего в тебе больше — достоинств или недостатков. Ты, сплетение электронных блоков и проводов, совершенно лишен способности радоваться жизни. Это твой большой проигрыш. Но вместе с тем тебе неведомы страдания и смерть, и то горе, которое они несут. И это твое большое преимущество перед нами.
Механические брови робота разошлись в мимике легкого изумления.
– Сэр, я знаю что такое горе. В моей памяти дословно заложено следующее: горе — нервно-энергетическое состояние живого существа, при котором его нейросистема сильно возбуждена разрушающими микротоками, ведущими к перемене артериального давления…
– Ну ладно, хватит. Идем молча. Не хватало мне еще перемены артериального давления!
Поначалу Оди долго всматривался в лица покойников, сознавая, что каждое из них символизирует целую человеческую судьбу: беззаботное детство, бурную юность, некогда цветущую молодость, радости и огорчения, успехи вперемешку с неудачами, высоту любви и глубину ненависти. Теперь в этой летописи поставлена точка. Какая по сути разница: они умерли для мира или мир погиб для них? В любом случае — лишь полное бесчувствие и покой, что нельзя назвать счастьем, но не отнесешь и к категории бед. Пусть будет вечный сон, полный черно-белых бесстрастных сновидений. А Флинтронна станет для них общим жилищем: тихим и спокойным, как и они сами, если только…
