Михаил Белов - Улыбка Мицара
Козырев поджидал Мадию у главного подъезда Звездного Совета.
— Где мы ужинаем, дядя?
— В «Женьшене», — ответил Козырев, открывая дверцу кабины.
Через несколько минут они уже поднимались в этот небольшой ресторанчик. Козырев заказал ужин и, постукивая по столу черенком ножа, заговорил об Игнате Луне:
— Мне понравился этот человек. Он может сделать многое… Очень многое.
Мадия обрадованно прислушивалась к словам ученого. Ей почему-то вспомнился давний рассказ Козырева о себе.
Было это много лет назад. Козырев любил девушку. «Я буду тебя ждать», — сказала она, провожая его в полет. Он летел один на новом звездолете собственной конструкции. В этом испытательном полете проверялась новая аппаратура.
Потом Земля дала еще одно задание. На исследовательской станции случилась авария, и жизнь людей была в опасности. Козырев полетел к станции, находившейся на краю Солнечной системы. Шли дни, недели, месяцы… Электромагнитные бури затруднили, а потом сделали невозможной радиосвязь с Землей. Козырев оказался в полном одиночестве. Он не мог свыкнуться с ним. Чтобы бороться с одиночеством, он учился музыке и поэзии, которые казались ему самыми далекими от его профессии. Если говорить правду, он любил и то и другое с детства, но подавлял в себе это влечение: космос требовал от него всей жизни; он не имел права отвлекаться. Только теперь, в полете, он понял свою ошибку. Оказалось, гармония музыки была созвучна гармонии математики: и музыка и математика требовали глубины мысли, а часто отрешенности, абстракции, или, точнее, отвлеченности от привычного. Нет, музыка при этом не отрывалась от своей основы — жизни. Просто она воплощала жизнь в каких-то иных образах. В поэзии было другое. Поэзия, наоборот, возвращала его к самому точному восприятию всего того, что им было покинуто на Земле, и всего того, что окружало его сейчас…
Потом была работа на станции. Вернулся он на Землю только через девять лет. Любимая не дождалась его: она предпочла другого.
Припоминая историю Козырева, Мадия, видимо, пропустила многое из того, что говорил ей Председатель Звездного Совета. А он вспоминал Сантоса:
— Ты, Мадия, будешь работать с ним. Твоя теория расшифровки космических сигналов очень заинтересовала его.
— Постойте, — сказала Мадия, поднимая руку. — Я не совсем понимаю, как он, слепой от рождения, будет руководить Комитетом галактической связи?..
— Слепой? — Козырев улыбнулся. — Мадия, ты просто не следишь за новым в науке, увлекшись галактическими проблемами. Сантос с помощью своего изобретения видит.
— То есть?
— Он с помощью системы мельчайших электродов, подключенных к зрительным нервам и прикрепленных к системе миниатюрных зеркал, может видеть. И видеть больше, чем мы, — его кругозор является действительно кругозором: он может видеть и то, что происходит позади него. Это довольно просто. Даже зрячие могут воспользоваться его изобретением, хотя, — он улыбнулся, — кажется, у нас пока не возникала необходимость иметь глаза на затылке. Но это не главное. Главное — Сантос успешно разработал теорию восприимчивости импульсов.
— Я не совсем понимаю… — Недоуменный взгляд Мадии встретился с добрым взглядом Козырева. — Чтение мыслей на расстоянии?..
— Совершенно верно. Он может, нацелив созданную им аппаратуру, — кстати, с нашей точки зрения, совершенно несложную, — читать мысли человека…
— Мысли?! Но ведь это ужасно! — запротестовала Мадия. Это значит, любой из нас обнажает перед Сантосом все свои мысли, даже самые случайные, нелепо ассоциативные!..
— Ну, Мадия, не так громко, — засмеялся Козырев. — Ему вовсе не хочется читать мысли молодых женщин, хотя, — он с нарочитой шутливостью подмигнул девушке, — это и представляет интерес для некоторых молодых представителей мужского пола. — И перешел на серьезный тон. — Нет, Мадия, он полагает, что биотоки человека, усиленные соответствующей аппаратурой, могут пронзать пространство…
— Быстрее, чем свет? — Мадия откинулась в кресле, пораженная этой мыслью.
— Да.
— Но это же… Невероятно! — вырвалось у Мадии.
— Сегодня — да. А завтра?..
Они замолчали. Потрясенная Мадия невидящими глазами уставилась в зал. В ресторане все места были заняты. Оркестр играл какой-то вальс; она ничего не слышала. Козырев попытался отвлечь девушку:
— Мадия, а ты знаешь мой «Звездный блюз»?
— Послушайте, — вместо ответа сказала она, — но ведь Сантос тогда сможет связаться с каждым звездолетчиком… Без радио…
— Совершенно верно. Только не теперь… Все находится еще в работе, Мадия… Так ты знаешь мой «Звездный блюз»?
Мадия с трудом оторвалась от своих мыслей и кивнула ученому:
— Конечно… И мне думается, что вы писали его тогда… в одиночестве… Я угадала?
— Да, Мадия! Мне так хотелось услышать праздничный шум людской толпы, плеск волн, гул леса… Помнишь лермонтовское: «И звезда с звездою говорит»? Лермонтов думал об этом или не думал, но утверждал: в космосе нет одиночества! Я, конечно, утрирую, это понятно, и однако мне захотелось передать этот «звездный разговор»… Тем более — звезды были рядом, вокруг, везде… Я очень хвастаю?
— Пожалуй, есть…
— Больше не буду, — весело заверил Козырев. — Но к своему хвастливому монологу должен добавить одно обстоятельство: я в ту пору был влюблен… Смешно?
— Нет… Кстати, а где сейчас ваша любимая?
— Она уже давно вышла из девичьего возраста.
— Вы с ней встречались?
Козырев покачал головой.
— А бабушка всю жизнь ждала его… — вздохнула Мадия.
— Хорошо, что не дождалась, — сказал Козырев. — Если жив Тарханов, а я почему-то уверен в этом, то ветреча вышла бы не из приятных. Вместо молодой, полрой сиженщины встретить…
— Перестаньте. Это рядом с цинизмом…
— Нет. Время разъединяет людей. Мало ли звездолетчнков, вернувшись на Землю через двадцать — тридцать лет, оставляют старую семью и обзаводятся новой. Кого тут винить? Парадокс смещения времени… Если Ритмин Тарханов вернется, то вернется еще молодым.
— И всегда будет так?
— Пока не покорим время. — Козырев поднялся. — Мы, кажется, слишком много говорим. Может быть, потанцуем?
— Погодите… — попросила Мядия. — Я еще не пришла в себя…
Оркестр играл модный блюз. Певица покинула эстраду и закружилась по залу. Красивая, высокая, стройная, она казалась воплощением жизни, свежести и силы. Мелодичность голоса теплого, бархатного — усиливала ее обаяние, Взглянув на Козырева, Мадия не узнала его. Он весь преобразился. То есть он оставался прежним Козыревым, но оловно бы прислушивался к тому, что говорят ему воспоминания, голоса прошлого, былое, — Мадия не имела времени искать точного определения. А Козырев вспоминал… Это было здесь же, в «Женьшене», на пятом месяце его пребывания в Хабаровске после того полета. Он долго гулял по городу. Бушевал буран. Он смотрел на зимнее небо, на заснеженный город, на людей — и не видел их. У него было все: любимые занятия, любимая наука, любимые товарищи, и все-таки он был одинок. Он не мог стряхнуть с себя недавнего потрясения.
