Александр Бушков - Дождь над океаном (сборник)
Песня оборвалась — лошади шарахнулись, ржа, повозку швырнуло к обочине, Сабуров треснулся затылком о доску, и в глазах действительно призатуманилось. Мартьян что есть сил удерживал коней, кони приплясывали и храпели, норовя вздыбиться, а Платон Нежданов уже стоял на дороге, пригнувшись, взяв ружье на руку, сторожко зыркая по сторонам.
— Ваше благородие!
Сабуров выскочил, держа «смит-вессон» стволом вниз. Хлипконькая еврейская двуколка лежала в обломках, только одна уцелевшая оглобля торчала вверх из кучи расщепленных досок и мочальных вязок. Везде валялись ветошь и разная рухлядь. А лошади не было, вместо лошади ошметки — тут клок, там кус, там набрызгано кровью, там таращит уцелевший глаз длинная подряпанная клячонкина голова. С болот наплывал холод — но только ли оттого стало вдруг зябко?
— Й-эх! — выдохнул урядник. — Ваше благородие, это что ж? Это и медведь так не разделает!
— Да нету у нас ни медведей, ни волков! — закричал Мартьян с облучка. Какие были, говорю, при Годунове вывелись!
— Оно, конечно. Но кто-то ж клячу разделал? Так что не зря жид в бега ударился, ох, было чего спужаться, верно вам говорю… И что делать-то?
Он глянул на Сабурова, по долголетней привычке воинского человека ждал команды от офицера, но что мог поручик приказать, и что он вообще понимал? Да ничего. Он стоял с тяжелым револьвером в руке, и ему казалось, что из леса пялятся сотни глаз, то ли звериных, то ли неизвестно чьих, что там щерятся сотни пастей, а сам он маленький и голый, как при явлении на свет из материнского чрева. Древний, древнейший, изначальный страх человека перед темнотой и неизвестным зверем всплывал из глубин сознания, туманил мозг. Секундным промельком, не осознаваемым рассудком, вдруг пронеслось то ли воспоминание, то ли морок — что-то огромное, в твердой чешуе, шипящее, скалится, а ты такой бессильный и перепуганный…
Все же он остался боевым офицером и, прежде чем самому отступить, скомандовал:
— Урядник, в повозку! — Потом запрыгнул следом и крикнул: — Пошел!
Лошади дернули, и подгонять не пришлось. Мартьян стоял на облучке, свистел душераздирающе, ухал, орал:
— Залетные, не выдайте! Выносите! Господа военные, пальните погромче!
Бабахнула винтовка, поручик Сабуров поднял револьвер и выстрелил дважды. Лошади понесли, далеко разносились свист и улюлюканье, страх холодил грудь, ледяные мураши бродили по спине, и один Бог ведает, сколько продолжалась бешеная скачка — но наконец тройка влетела в распахнутые настежь ворота постоялого двора, и на добротных цепях заметались, захлебываясь лаем, близкие к удушению два здоровенных меделянских кобеля.
Хозяин был — кряжистый, в дикой бороде, жилетка не сходилась на тугом брюхе, украшенном серебряной часовой цепкой, на лице всегдашняя готовность странноприимного человека услужить чем возможно, но и чувство некоторого достоинства. Мартьяна он встретил как давнего знакомого, на растрепанного поручика воззрился чуть удивленно (Сабуров торопливо принялся натягивать полотняник). Услышав про лошадиные клочки, покачал головой:
— Поблазнилось, не иначе. Нету тут зверей.
— К нам в шестьдесят девятом из персов тигра забегала, — сообщил Платон. — Зверь — во! — Он показал руками в высоту, а для длины размаха рук не хватило. — Отсюда и вон досюда, ей-Богу! Два батальона поднимали и чеченскую милицию — обкладывать. Может, и тут?
— Тигру я видел, — сказал хозяин. — На ученой картинке. Землемер проезжал, у него были. Зверь полосатый и длинный. Но скажи ты мне, кавказец, как бы эта тигра прошла от персов в наши места? Шум давно поднялся бы на все южные губернии, она б их не миновала…
В этом был резон, и Сабуров кивнул. Хозяин стоял у широкого крыльца рубленного на века постоялого двора, держал старинный кованый фонарь, которым при нужде нетрудно смертно ушибить медведя; сам он был, как древняя каменная статуя, и все вокруг этого былинного детины — дом, конюшня, высокий тын с широкими воротами, колодезь — казалось основательным, вековым, успокаивало и ободряло. Недавние страхи показались глупыми, дикая скачка с пальбой и криками — смешной даже, стыдной для балканских орлов. И балканские орлы потупились, не глядя друг на друга и на хозяина.
— Ну, а все-таки? — спросил поручик Сабуров.
— Да леший, дело ясное, — сказал хозяин веско. — У нас их не то чтобы много, как вот, к примеру, на Волыни или в Муромских лесах — вот где кишмя! — но и наши места, чать, русские. Есть у нас свой.
— А ты его видел? — не утерпел Платон.
— А ты императора германского видел?
— Не доводилось пока.
— Так что оттого, что ты его не видел: его и на свете нету, выходит? Есть у нас леший. Люди видели. Живет вроде бы за Купавинским бочагом. Видать, он и созоровал.
Мартьян, похоже, против такого объяснения не возражал. Сдается, и урядник тоже. Сам поручик в леших верил плохо, точнее говоря, не верил вообще, но, как знать, вдруг да один-единственный лешак обретается в этих местах? Люди про леших рассказывают вторую тысячу лет, отчего слухи эти держатся столь долго и упорно? Не бывает, быть может, дыма без огня? И что-то такое есть?
Да еще этот двор — бревна рублены и уложены, как встарь, живой огонь мерцает в кованом фонаре, как при пращурах, ворота скрипят, как при Иване Калите, словно бы и не существует совсем недалеко отсюда ни паровозов, ни телеграфа, ни электрического тока, словно не тридцать верст отсчитали меж постоялым двором и вокзалом полосатые казенные столбы, а тридцать десятилетий…
Поручик Сабуров тряхнул головой, возвращая себя к своему веку и году, тихонько звякнули его ордена.
— Ночи две назад, говорили, огненный змей летал в Купавинский бочаг, добавил хозяин. — Не иначе, как к лешему в гости — она ж, нечисть, тоже друг к дружке в гости ходит…
Сообщение это повисло в воздухе и дальнейшей дискуссии не вызвало что-то не тянуло говорить о лесной нечисти, хотелось поесть как следует да завалиться на боковую. Вечеряли в молчании, сидя на брусчатых[3] лавках у неподъемного стола. Подавала корявая немолодая баба, ввергнувшая старшего урядника в тихую печаль и разочарование — он явно надеялся, что хозяюшка окажется поприглядистее. Никого, кроме них, сегодня в постояльцах не было.
Разошлись спать. Поручику Сабурову досталась «господская» на втором этаже, с неподъемными же кроватью и столом, без запора изнутри. «У нас не шалят», — буркнул хозяин, зажигая на столе высокую свечу.
Кто его там знал, не шалят, или вовсе наоборот. Темные слухи о постоялых дворах кружили по святой Руси с момента их устройства — про матицу, что ночью опускается на постель и душит спящего; про тайные дощечки, что вынимаются, дабы просунуть руку с ножом и пырнуть в сердце; про поднимающиеся половицы и переворотные кровати, сбрасывающие спящего в яму к душегубам; словом, чуть ли не про пироги из купцов и прочего дорожного люда. Правда, что знаменательно, любой рассказчик пользовался пересказами из третьих уст, никто никогда не видел и не пережил ничего подобного, ничьи знакомые так бесславно не погибали.
