Вячеслав Куприянов - Башмак Эмпедокла
был готов Толстому одать в рожуп. Но Толстой был большой писатель, и Тургеневу более ничего не оставалось, как скрыться за границу от патриотического гнева Толстого. Все это следовало объяснить бестолковому иноземцу, завершив толстовским же высказыванием, что о...есть пропасть людей на свете, кроме Льва Толстого, а - вы смотрите на одного Львап. Но ничего этого наш Лев Толстой, то есть - Фрол, не сделал, почему и не вошел в дальнейшую историю. Не пустил в историю Померещенский и орденоносца Завовулина, который был передовым партийным поэтом, талант которого расцвел с введением многопартийности, плюралистически расширив его творческую палитру. Померещенский быстро разоблачил его, указав, что тот прославляет даже незарегистрированные партии, а отсюда один шаг до создания собственной партии, например, читателей-орденоносцев, что только ослабит позицию книжного рынка в борьбе за полное и безоговорочное равенство всех читателей. Завовулин все же сыграл историческую роль, правда на бытовом уровне, в жизни и деятельности самого Померещенского: благодаря ему последний явил некоторые чудеса. Ветхий Завовулин никак не мог забыть свое физкультурное прошлое, у него на груди всегда хранилась фотография, где он в боксерских перчатках несет переходящее красное знамя, хотя фотография была черно-белая. И давно уже стало традицией, если Завовулин пьет в компании своих однополчан, все кончится побоищем. Однополчанами он называл своих единомышленников, которые пришли к заключению, что автор оСлова о полку Игоревеп был красноармейцем. Все разговоры этого общества сводились к спорам, откуда тогда взялась опера Бородина оКнязь Игорьп, в какой мере она повлияла на оСловоп. Но все завершалось всеобщим неодобрением коварным половцам, которые нас завлекают своими плясками. Вот здесь и вскакивал Завовулин, крича, что молодость всему виной, что новое поколение все испортит, начиная с букваря и кончая конституцией. Если поблизости оказывался кто-то, кого подслеповатый орденоносец принимал за молодого, то он получал неожиданную возможность схлопотать в глаз. - Чума половецкая! - шумел Завовулин, замахиваясь, но чаще всего удавалось перехватить этот замах силами самих же фракционеров, их было не более двух, чего и хватало на каждую руку Завовулина, которому только и оставалось, что свирепо вопить: - Я - ворошиловский стрелок, хорошо еще, я сегодня без оружия! И вот нарвался он однажды на Померещенского, набросился с криком: - Испакостил изящную словесность, холуй половецкий! Померещенский замер, сжал пудовые кулаки, но и его тут же любезно подхватили под руки сопровождающие его лица, а так как интернационалиста Померещенского особенно оскорбило не столько слово охолуйп, сколько ополовецкийп, он это слово пожевал-пожевал да и тут же выплюнул, словом, дотянулся плевком до лица оскорбителя своего, который в ответ на это взвыл, и вот этот перешел в восторженный вопль: - О! О! Вижу! Вижу! О! Так вот это кто передо мною! Никак Померещенский! Какой же ты половецкий! Ты - наш! Исцелил еси око мое! Слава и хвала чудесному плюновению твоему! Как ни в чем не бывало, Померещенский перекрестил Завовулина левой рукой, так как правую ему еще не отпустили оторопевшие его спутники, и провозгласил: - Завовулин! Иди с миром, и виждь и внемли! Слух об этом прошел по всем литературным коридорам, обрастая небывалыми подробностями. Росло и количество свидетелей, сначала это были братья Улуповы, которые держали за руки чудотворца, потом оказалось, что его держали человек сорок, и все известные личности, некоторые уверяли, что Померещенский и не плюнул вовсе, а действительно заехал Завовулину в глаз, отчего тот и прозрел, а кто-то из друзей Померещенского заехал орденоносцу еще и в ухо, после чего тот стал слышать сызнова собственный внутренний голос, который прошептал: не поднимай руки своей на брата по перу! Была и такая версия, будто Завовулин ни на кого не бросался, просто ему указали на вошедшего Померещенского, и Завовулин медленно, словно ощупывая воздух, двинулся навстречу со словами - вот кому я хотел бы лиру передать, а Померещенский, заметив приближение невидимой лиры, поплевал на ладонь, потом добавил пепла от окурков, взяв его из ближайшей пепельницы, сделал из этого брение и аккуратно приложил к правому оку партийного поэта, сказав: имеющий очи да видит. И как бы перенял из рук застывшего от восторга Завовулина трепетную лиру. По-иному стал излагаться и эпизод на площади Маяковского, где при стечении жадных до искусства масс в разгар оттепели Померещенский читал у подножия памятника свои хрестоматийные строки: После смерти нам стоять почти-что рядом: вы на оМп, а я на оПп...
Поклонники после этих стихов стали толкать автора против его воли на пьедестал, и затолкали бы, если бы не бесноватый, который буквально повис на брюках поэта, отчего брюки стали съезжать, и поэту пришлось в них вцепиться обеими руками, вместо того, чтобы карабкаться на пьедестал. Пришлось поклонникам опустить его и заняться бесноватым, но бесноватый отринул от себя чужих поклонников, прислонился к пьедесталу и, бешено жестикулируя, заорал примерно такое: - Дал дуба! И - будет! (при этом он указал рукой вверх на памятник) - Я - Будда! Я - буду!.. Все остальное вряд ли кто сейчас припомнит, но длилось это звуковое бедствие очень долго, а приблизиться никто не мог к бесноватому, какая-то сила отбрасывала всех назад. Начался ропот: где дружинники? Когда надо, их нет. Где милиция, когда надо, ее нет. Где переодетые в гражданское платье офицеры и рядовые государственной безопасности? И в этот момент Померещенский, уловив, как всегда, волю большинства, ринулся к бесноватому и, на удивление, остановлен не был. Словно для объятий, простер руки, отчего бесноватый притих, и только еще дошептал последнюю, видимо, строчку: - Без тени... и-ронии... я - гений... а-гонии... - а как только дошептал и притих, как тут же пал на колени пред Померещенским и облобызал штанину его брюк, которые уже снять не пытался, так как был исцелен. В то же время от толпы отделилось дикое стадо и с отчаянным визгом и ревом ринулось в подошедший троллейбус... Лишь много позже очевидцы догадались, что это стадо состояло из переодетых сотрудников охранки, в них и вселились бесы, изгнанные Померещенским из одинокой больной души неизвестного поэта. Эта способность к творению чудес только усложнила и без того напряженную жизнь народного любимца. Его выступления собирали паломников отовсюду, среди которых было много студентов-иностранцев, уверовавших, что за один такой вечер в них прорежется знание русского языка, а среди отечественной публики преобладали подслеповатые и глухие, что часто приводило к срыву представления: где он? он вышел? не вижу! - галдели одни, - он уже читает? что он читает? не слышу! - галдели другие, а все перекрывал визг девиц, которым очень хотелось потрогать поэта. Все чаще приходилось скрываться в дальних странах, но и там в переполненных залах ликование было столь велико, что в нем тонули редкие осмысленные вопросы: а кто это? а что он делает? а на каком языке он читает? Мало того, во всем мире уже знали два волшебных русских слова, которыми всюду встречали представителя великой нации: чуда! чуда! - и второе: шайбу! шайбу! Домашние, то есть отечественные недоброжелатели Померещенского (были и такие) тоже внесли свой вклад в дело отчуждения великого волшебника от собственного народа. На очередном заседании акционерного общества ГЛАВЭЛИТ должен был решаться вопрос о присуждении Померещенскому дворянского титула. Сам Померещенский считал, что речь должна идти о возвращении, а не оприсуждениип, причем должны бы ему вернуть и поместье в Тамбовской губернии, а так как там находился колхоз, то колхозникам он обещал вольную. Он мог бы еще претендовать на часть земель в Померании, но от этого права он сам отказался, хотя из предложенных заранее титулов - граф, пэр, маркиз, лорд, конунг, мурза и прочее, он считал, что для благоденствия страны ему подошел бы титул мега-герцога. Вначале дали титул графа руководителю Нового союза борьбы за трезвость официантов, фамилию которого тут же забыли, потом стал бароном ведущий грандиозных шоу-программ Иммануил Танкер, кто-то спросил, откуда такая не совсем русская фамилия, на что новоиспеченный фон Танкер смущенно сказал, что это его сценический псевдоним, а настоящая фамилия подлинно русская, стоит лишь заглянуть в любой словарь. Затребовали словарь и убедились: танкер - нефтеналивное судно. Да, такая уж у меня была неудобная русская фамилия - Нефтеналивное Судно, мои предки участвовали в разработке нефти еще с самим Нобелем, - признался фон Танкер. Нефть нам очень нужна! согласились учредители ГЛАВЭЛИТа, а председатель восторженно воскликнул: - Ура, наши люди уже в словарях! Элита есть элита! Следующим претендентом был дрессировщик пушных зверьков Наполеон Домкратович Сизифов, ему предстояло стать маркизом. Сизифов претерпел много гонений за свое укротительство. Ему вечно мешали укрощать зайцев, вначале заяц-русак, якобы, оскорблял достоинство коренных русаков, основное свойство которых - историческая неукротимость. Приходилось работать только в зимнее время с зайцами-беляками, но с реабилитацией Белого движения он был вынужден перейти на кроликов. С горностаями он сам не смел работать, будучи монархистом. На него клеветали, будто непокорных зверьков он продавал на воротники в пошивочную мастерскую Литературного фонда Союза писателей, и за это ему еще посвящали стихи: оМорозной пылью серебрится его бобровый воротникп. Пришлось долго опровергать, что Евгений Онегин вовсе не современный писатель, а лишний человек из прошлого века. Итак, Наполеон Домкратович стал маркизом, но все уже порядком устали, добравшись до имени Померещенского, некстати вспомнили инцидент с Завовулиным, представив его так, будто орденоносец был побит, а не исцелен. - Как! Орденоносец! - послышались возмущенные голоса. - Подумаешь, орденоносец, всего-то орден оЗнак учетап, вступились за Померещенского и намекнули на его чудеса, но заступникам возразили, что чудес не бывает, тем более, в прошлый раз уже удостоили титула баронессы ведьму - простите - белую колдунью Чернопятову... Узнав, что благородство его осталось без должного признания, несмотря на продолжающиеся реформы, Померещенский сказал об элитариях: - Плевать я на них хотел! - но спохватился, вспомнив о волшебных свойствах своей слюны, и выразил свою мысль иначе: - Мы пойдем другим путем! А тем временем распространились слухи о его самоубийстве. * * *
