Мариэтта Чудакова - Мирные досуги инспектора Крафта
— Если бы я не остановился поболтать с приятелем?.. — хмуро улыбнулся Лестер.
— Вот видите, — удовлетворенно сказал Винклер. — Вас огорчает даже сама мысль о существовании точки ветвления. Это еще раз подтверждает мою мысль. По-видимому, бытовая интерпретация нашего открытия противна самой природе человека — так же, например, как точное знание дня своей смерти. Итак, у вас есть два дня. А завтра в девять утра приходите в институт, я вас встречу.
Через два дня Лестер вышел из своего дома, не попрощавшись с семьей.
Он попрощался только с Крафтом и именно ему передал все необходимые бумаги и поручил заботу о близких — в разумных, не требующих от друга полной самоотдачи пределах. Да, именно так. Лестер не был ханжой. Он слишком многое рушил, чтобы рассчитывать, что кто-то будет за него подпирать рушащееся своей спиной.
За эти дни ему так и не удалось полностью представить себе, что завтра он будет другим человеком, быть может, жителем другой страны и даже говорящим на другом языке. Это уже зависело, как объяснил ему Винклер, от того, как далеко по времени от дня и часа его рождения оказывалась та критическая точка выхода фатума на поверхность его жизни, которую и должна была определить аппаратура, при помощи которой его обследовали. Точка тэ-эф, как называли ее в лаборатории, или точка ветвления, как называл ее Винклер, могла оказаться и одним из дней того года, когда ему не было пяти лет, его родители всерьез собирались навсегда уехать в крайне экзотическую страну, и только старый приятель отца сумел отговорить их от этой затеи (теперь Лестер поневоле думал о том, что было бы, если бы этот приятель умер раньше). В этом случае для сорокадвухлетнего Лестера язык той страны вполне мог быть теперь родным языком.
Эта точка могла застать его и в двенадцать, и в семнадцать, и в даже в двадцать лет. Тут было лишь единственное ограничение — она не могла оказаться ранее предела сохранения личности — предела, совпадающего с разным возрастом у разных людей. Иначе говоря, «новый» Лестер должен был узнать самого себя. Правда, каковы будут границы этого самоотождествления, никто не мог сказать наверняка. Было известно, например, что он не должен был быть сыном других родителей. Эксперимент был огражден от допущений типа «чтоб было бы, если бы мои мама и папа не встретились». Лестер подозревал, что и эта проблема была уже решена в лаборатории Винклера, но охотников до такого эксперимента пока не находилось. Недовольство самим собой, чрезвычайно распространившееся среди теперешних людей, не доходило, однако, до нужной в этом случае степени.
При этом никто не гарантировал решившемуся, что он не окажется среди племени пигмеев с одной набедренной повязкой, отрезанным на тысячи миль и, может быть, до конца дней своих от цивилизованного мира. Винклер смеялся над неуверенными попытками Лестера вспоминать все случаи, когда судьба его могла круто повернуться — вроде неосуществившегося перемещения по земному шару их семьи или того момента, когда мать отдала его, наперекор отцу, в лицей Шерри, где из преподавания оказалась совсем исключена физическая химия. Всплывал в памяти и тот странный день, когда он, уже зрелый мужчина, стоял, прислонившись к какому-то обшарпанному ларьку, и оцепенело смотрел на уже отваливающий пароход, на котором должен был поплыть и почему-то не поплыл, остался. И тот несчастный прыжок еще в девять лет, после которого он три года прихрамывал, вдруг казался теперь шлагбаумом, со скрипом преградившим ему путь в страну спорта, — хотя никогда он не подавал надежд ни в прыжках, ни в футболе.
Винклер благодушно советовал ему удержаться от этой слабости — правда, вполне естественной в его состоянии, но и столь же бессмысленной, потому что, по мнению Винклера, эти очевидные для самого человека факты его биографии давали так же мало сведений о конечных результатах опыта, как улыбающееся лицо в одном из окон пятнадцатиэтажного дома говорит о характерах всех женщин этого дома.
Он советовал Лестеру только одно: прислушиваться в эти два дня к главному своему чувству — чувству отвращения к той жизни, которою он живет. В этой жизни не было ни подлостей, ни преступлений, но вот уже десять лет как его дни сделались какими-то бесконечными матрешками, с легким, лопающимся звуком вываливающимися одна из другой, и не пощадили его, сохранив ежеминутное ощущение болотной скуки. Лестер не был ни ученым, ни мыслителем, ни энергичным дельцом. Он давно уже ясно понял, что никогда не сумеет изменить что-либо в своей жизни сознательным усилием. При этом он был человеком смелым и мужественным. Встреча с Винклером в эти два дня казалась ему все большей и большей удачей.
Он шел по городу, прощаясь с ним навсегда, и странное спокойствие все сильнее овладевало им. Он и правда был здоровым человеком. Принятое решение не заставляло его дрожать от возбуждения с головы до пят, а только прояснило голову и сообщило мышцам легкое напряжение. За истекшие сутки последние сомнения оставили его. Ненавистный город раздвигался перед ним, ненавистное прошлое клочьями невидимого тумана разлеталось в стороны с каждым его шагом.
В лаборатории люди с серьезными лицами вели его по коридору, Винклер тихо говорил ему какие-то незначащие слова. Он ничего не слышал, погруженный в последние размышления, где не было места ни людям, ни городам, где он бывал, ни даже минутам счастья, испытанного им все-таки на той «ветви», по которой двигался столько лет некоторой через несколько часов неведомым стрелочником будет возвращен на стрелку и пущен по другому пути. Как ни внушал ему Винклер, что надо полностью отвлечься от всевозможных прогнозов, бессмысленных и, быть может, даже вредных для его дальнейшей жизни, как ни объяснял он ему несовершенство даже самого совершенного человеческого мозга, обладающего лишь очень ограниченным запасом представлений рядом с неограниченным количеством возможностей, среди которых выбирает сейчас его новую жизнь слепой механизм фатумизации, Лестер никак не мог выключить свое сознание из того бесконечного ряда сменяющихся картин будущей жизни, которые помимо его воли рисовало ему воображение человека, получившего билет на судно, совершающее кругосветное плавание.
Наконец он оказался в кресле. Взволнованное лицо Винклера склонилось над ним.
— Сейчас мы простимся, — говорил он. — Благодарю вас за доверие. Повторяю — вы останетесь живы, с вами не случится ничего дурного. Вы не перейдете в новую фазу человеком, скомпрометированным в глазах общества и вынужденным заново создавать свою репутацию. Каково бы ни было то общество, в котором вы окажетесь, оно примет вас как полноправного члена. Вам не придется исправлять не совершенные вами до сегодняшнего дня ошибки. Вы будете отвечать не за прошлое, а за будущее, только за будущее. Ничего большего обещать вам я не могу. Мы так же мало знаем о том, что будет с вами завтра, как и вы сами. Приборы лишь подтвердят нам благополучное завершение эксперимента и будут доставлять нам каждый день сигналы, подтверждающие ваше существование — вплоть до… вплоть до вашей смерти. Будьте мужественны. Поверьте, что многие бы заняли сейчас ваше место, если бы они смогли, как это сделали вы, до конца отдать себе отчет в своих чувствах. Прощайте. Спасибо. Простите нас, если вам не повезет.
