Рэй Брэдбери - Сборник 13 КОШКИНА ПИЖАМА
Продавец хот-догов вдруг суетливо рассмеялся.
– Черт бы меня побрал. Привет, Билл! От воды слепит… ты выглядел точно как… Что желаешь?
Билл поймал продавца за локоть.
– Что-то не пойму. Я ведь чернее его. Так что же ты лижешь мой зад?
Лавочник не знал, что отвечать.
– Но, Билл, ты стоял против света…
– А пошел ты!
Билл вышел под яркие лучи солнца, побледневший под своим загаром, взял Уолтера за локоть и зашагал прочь.
– Пошли, Уолт. Я не голоден.
– Странно, – отозвался Уолтер. – Я тоже.
Две недели закончились. Пришла осень. Два дня стоял холодный смоленый туман, и Уолтер подумал было, что никогда больше не увидит Билла. Он бродил один вдоль набережной. Здесь было так тихо. Смолкли гудки. Деревянная обшивка последней из оставшихся палаток с хот-догами сорвана и наспех прибита гвоздями, а по серому песку остывающего пляжа носился буйный одинокий ветер.
Во вторник на короткий миг выглянуло солнце, и, конечно, появился Билл, одиноко раскинувшийся на пустынном пляже.
– Думаю, это последний раз, что я пришел сюда, – сказал он, когда Уолт присел рядом. – Так что мы больше не увидимся.
– Едешь в Чикаго?
– Да. Все равно здесь уже нет солнца; во всяком случае, такого солнца, как я люблю. Так что лучше двигать на восток.
– Пожалуй, ты прав, – поддержал Уолтер.
– Мы неплохо провели эти две недели, – сказал Билл.
Уолтер кивнул.
– Мы отлично провели эти две недели.
– И я неплохо загорел.
– Очень неплохо.
– Правда, загар уже начинает сходить, – с сожалением продолжал Билл. – Жаль, что нет времени загореть так, чтоб держалось.
Он заглянул через плечо на свою спину и, согнув руки в локтях, пальцами стал проводить какие-то хватательные манипуляции.
– Смотри, Уолт, эта чертова кожа уже слезает, да к тому же чешется. Тебя не затруднит немного посдирать ее с меня?
– Не затруднит, – ответил Уолтер. – Повернись.
Билл молча повернулся, и Уолтер, с сияющими глазами, протянул руку и осторожно оторвал полоску кожи.
Кусочек за кусочком, чешуйка за чешуйкой, полоска за полоской он снимал темную кожу с мускулистой спины Билла, с его крепких плеч, шеи и позвоночника, обнажая бело-розовую подстежку.
Когда он закончил, Билл выглядел раздетым, одиноким и жалким, и Уолтер понял, что он что-то сотворил с Биллом, но Билл принимает это философски, совершенно не беспокоясь, и тогда – впервые за все лето! – в голове Уолтера сверкнула яркая вспышка.
Он сотворил с Биллом нечто, что было правильно и естественно, чего нельзя избежать, от чего нельзя уклониться: так есть и так должно быть. Билл все лето ждал этого и думал, будто что-то обрел, но на самом деле этого не было. Ему лишь казалось, что оно есть.
Ветер унес прочь обрывки кожи.
– Ради этого ты пролежал здесь весь июль и август, – медленно проговорил Уолтер. Он выпустил из пальцев кусочек кожицы. – И все исчезло. А я терпел всю свою жизнь, и вот оно тоже уходит.
Он с гордостью повернулся спиной к Биллу и, то ли с грустью, то ли с облегчением, но спокойно, сказал:
– А теперь попробуй-ка содрать ее с меня!
ОСТРОВ
Зимняя ночь белыми клочьями носилась за освещенными окнами. Снежная вереница то выступала размеренным шагом, то взвивалась и закручивалась вихрем. Но непрестанно сыпала и ложилась белая крупа, бесконечно заполняя тишиной глубокую бездну.
Дом был заперт, заткнуты все щели, все окна, все двери и створы. В каждой комнате мягко светили лампы. Задержав дыхание, дом погрузился в теплую дрему. Вздыхали батареи. Тихо жужжал холодильник. В библиотеке, под зеленым, цвета лайма, абажуром керосиновой лампы, двигалась белая рука, скрипело перо, лицо склонилось над чернилами, высыхающими на этом искусственно-летнем воздухе.
На верхнем этаже в кровати лежала старая женщина и читала. Напротив, через гостиную, ее дочь раскладывала белье в гардеробной. Еще выше, в мансарде, ее сын, лет двадцати пяти, изящно стучал на пишущей машинке и бросал очередной комок бумаги в растущую на ковре кучу.
Внизу кухарка закончила мыть винные бокалы после ужина, под мелодичный звон убрала их на полки, вытерла руки, поправила волосы и протянула руку к выключателю.
И в этот самый момент все пятеро обитателей заснеженного ночного дома услышали необычный звук.
Звук разбивающегося окна.
Он напоминал треск лунно-белого льда на полночном пруду.
Старая женщина села в своей кровати. Ее младшая дочь перестала раскладывать белье. Сын, собиравшийся было скомкать отпечатанную страницу, застыл, сжимая в кулаке бумагу.
Вторая дочь, в библиотеке, затаила дыхание, дав темным чернилам с почти различимым шипением беспрепятственно высохнуть на полпути к странице.
Кухарка остановилась, держа руку на выключателе.
Ни звука.
Тишина.
Только шелест холодного ветра, залетевшего в какое-то дальнее разбитое окно и гуляющего по комнатам.
Все головы, каждая в своей комнате, повернулись, посмотрели сперва на едва заметное шевеление коврового ворса, ласкаемого дыханием ветра, проскользнувшего под каждую дверь. Потом их взгляды метнулись к медным ручкам дверей.
Каждая дверь имела свою оборону, у каждой была система защиты – щеколда, цепочка, засовы, ключи. Мать за те годы, когда ее странности развивались, раскручиваясь как юла, пока не дошли до полного абсурда, носилась с этими дверями так, будто каждая из них была драгоценным, удивительным и новым живым существом.
Пока болезнь бесцеремонно не уложила ее в постель, она годами твердила всем, что боится всякой комнаты, которая не может мгновенно превратиться в крепость! Дом, где живут женщины (сын Роберт редко спускался со своей верхотуры), требовал средств быстрой защиты от слепой алчности, зависти и насилия этого мира, чья лихорадочная похоть лишь немного умерялась зимой.
Такова была ее теория.
– На что нам столько замков! – возмущалась Элис много лет назад.
– Настанет день, – отвечала ей мать, – и ты возблагодаришь Бога за один-единственный крепкий замок.
– Но грабителю, – говорила Элис, – достаточно всего лишь разбить окно, открыть эти глупые замки и…
– Разбить окно! И тем самым предупредить нас? Чепуха!
– Все было бы гораздо проще, если бы мы попросту держали деньги в банке.
– Опять чепуха! В двадцать девятом я хорошо узнала, что значит отнять у бедняка последнюю монету! У меня пистолет под подушкой, а деньги под кроватью! Я сама – Первый национальный банк Оук-Грин-Айленда!
– Банк с капиталом в сорок тысяч долларов?
