Ирина Дедюхова - Армагеддон №3
Поройков молча рассматривал молодого, стриженного в кружок паренька в глухом ирыне, подпоясанном ремнем. На ремне у чукчи, кроме короткого ножа, висел полный кисет.
— Закурить дашь? — жадно спросил Поройков.
—
Кури, парень! Я сам пока не курю, для хороших людей ношу, — радушно ответил паренек, подавая кисет.
Со стороны Верхнего Поселка послышался звук громкоговорителя, вывешенного на столбе перед сельсоветом: "От советского Информбюро… В последний час". Поройков непроизвольно напрягся, прислушиваясь к обрывкам фраз. Хорошо, что хоть диктор внутри «лягушки» не был чукчей. Над сопками, покрытым заснеженным лесом, разносился сильный мужской баритон. Внятно, с отличной дикцией, не шепелявя, не проглатывая на местный манер слова, диктор торжественно зачитал: "Сегодня, 9 октября 1943 года, войска 56-й армии выбили врага с северо-западной части Таманского полуострова, завершив тем самым освобождение Северного Кавказа. Новороссийская наступательная операция успешно завершилась!"
Поройков в последний раз глубоко затянулся и с раздражением бросил самокрутку в снег. Отсыпав немного табаку в свой кисет, он вернул кожаный мешочек, благодарно кивнув чукче, внимательно слушавшему радио. Повторного заявления на фронт писать смысла не было. Люди воюют, а он, хуже пса цепного. Доносы на начальство пишет… Если почтальонка так и не выйдет к сельсовету, надо срочно возвращаться назад, иначе до темноты в лагерь не успеть. Возвращаться в потемках Поройков не решался даже с Пальмой. Каждый раз, проходя лесом мимо сопки, к которой зэки ОЛП N45 тянули ветку по насыпи, Поройков испытывал необъяснимый ужас. Будь он собакой, он бы, как Пальма, вздыбил от страха шерсть на загривке и, прижавшись к ноге, плотно поджал хвост под брюхо.
— Ты в газете читал про чукчу-летчика? — простодушно спросил паренек отвернувшегося в сторону Поройкова. — Елков Тимофей Андреевич, а по-нашему — Таграй. Он из поселка Улэн. Служит в 566-м штурмовом авиационном полку 13-й Воздушной Армии. Я все запомнил! В Красной Яранге про него висит вырезка из газеты — "Воздушный каюр"!
Поройков только сплюнул в сторону, с тающей надеждой взглянув в сторону Нижнего Поселка.
— Напрасно ты туда смотришь, парень, письма от вас никто не носит, хе-хе, — догадливо заметил узкоглазый паренек. — И район весь оцеплен, я через Елоховскую Падь к вам добирался. Ты почтальонку не жди, ты мне свое письмо давай!
— Какое письмо, чего ты лепишь? — вскинулся на него Поройков. Губы замерзли после самокрутки, и голос звучал особенно фальшиво. Чукча серьезно смотрел прямо ему в глаза, и Поройкову отчего-то стало нестерпимо стыдно. Он молча полез за пазуху и протянул чукче сложенное треугольником письмо.
— Я отнесу, парень, не переживай! — успокоил его чукча. — Я на пристани его отдам, у нас там матросами чукчи ходят. Ты все написал?
— Все, что видел, написал, — неохотно признался Поройков.
— Место здесь шибко плохое, — заметил паренек, пряча письмо за пазуху. — Старые чукчи, лыгъо равэтлъан, говорили, что здесь в земле страшный дух живет. Вырвется — будет всем баальшой бум! Люди моего варата много поколений приносили жертвы, чтобы его удержать. А вы все делаете, будто нарочно хотите принести совсем другую жертву… Зачем? Сами не знаете, кого пытаетесь пробудить! Валтаканы-землянки свои построили так, будто собираетесь в снах его вызывать. А путь куда строите? Зачем?
— Не знаю, парень, — откровенно признался Поройков. — Думаешь, мне здесь нравится? Люди на фронте воюют, а я… Вроде и дом мой рядом, вон за той сопкой… А что толку? Еще тяжелее на душе. Будто приволок с собой… не только зэков и Пальму. Ноги домой не несут. И в лагерном пункте сплошной бардак… Головой сообразить не могу, что же там не то? Тебе не понять…
— Где уж мне понять, раз ты не понимаешь, хе-хе! — посмеиваясь, парень снял со спины камусные лыжи. Встав на лыжи, чукча затянул ремешок и сказал, глядя на Пальму: — Собака у тебя шибко хорошая! Умная, хитрая! Она, парень, куда больше тебя в этом понимает. Возвращаться вам надо до ночи. Туда и днем ходить страшно! Я сейчас быстро побегу! Отсюда очень легко убегать, хе-хе.
— Стой! А тебя как зовут? — спохватился Поройков, сообразив, что даже не знает имени паренька, почти мальчишки, которому отдал письмо, текст которого вынашивал в голове больше трех месяцев.
— Васька меня зовут! — ответил чукча, подпрыгивая на лыжах. — Вообще-то я — Идельгет… Но им еще стать надо. Хотя тебя уже при камлании видел! Как ты стоишь, почтальонку ждешь… А она все не идет. Значит, думаю, этот человек написал письмо! Этому человеку есть ход туда, куда Ваську не пускают. Военный человек, поди, лучше Васьки знает, куда письма писать.
Поройкову не хотелось огорчать явно гордого собой, на глазах повеселевшего Ваську, беззаботно острившего лыжи в сторону Еловой Пади. Хотя, если уж этот чукотский шаманенок немного понимал в камлании, мог бы и сам догадаться, что ни хера он толком не знает, кому и куда писать о том, что чувствует кожей. На Поройкова опять нахлынули тяжкие пустые сомнения о правильности своего поступка. Но письмо уже было надежно спрятано у Васьки за пазухой, и Поройков только без слов махнул рукой. Чукча кивнул стриженой головой в ответ и споро покатился в сторону Верхнего поселка. Внезапно, вспомнив что-то очень важное, Поройков заорал ему: "Стой! Стой!" Лыжник остановился, дожидаясь, пока Поройков с Пальмой подбегут ближе к нему.
— А еще?.. — задыхаясь от бега, спросил Поройков. — Что ты еще… про меня видел?
Чукча молчал. И по его затянувшемуся молчанию Поройков сразу понял, что он ответит. Но, слишком долго не подпуская эту мысль близко к сознанию, он еще продолжал надеяться, пока чукча не сказал севшим голосом то, чего больше всего боялся услышать Поройков: "Смерть!" С посеревшим лицом старшина отвернулся от чукчи и, не прощаясь, зашагал к лесу. Пальма, сидевшая поодаль, подошла к чукче, осторожно обнюхала рукав кухлянки. Уклонившись от руки Васьки, потянувшегося потрепать ее за ухом, Пальма, вильнув хвостом, побежала догонять хозяина.
Будто старательно прогоняя какую-то тревожную, испугавшую его мысль, чукча мотнул головой и прошептал себе под нос: "Ну, теперь, Васька, беги! Шибко теперь убегать надо!"
КИРЮША
…Будто старательно прогоняя какую-то тревожную, испугавшую его мысль, Петрович прибавил ходу к мерцавшим невдалеке огонькам железнодорожного переезда. Там, у самой кромки вздымавшихся сквозь редкие сосны дюн, стояли несколько серых кирпичных пятиэтажек железнодорожников. В крайней пятиэтажке Петрович имел приличную двухкомнатную квартиру со всеми удобствами и некоторыми неудобствами в виде гулящих соседок — проводниц, смолоду истрепавшихся на молдавских рейсах. Сдаваться пенсии без боя соседки Петровича не собирались. Слухи об их славных битвах с увяданием осени и метелью зимы, с непременным участием поездных электриков, путевых проходчиков, бригадиров состав и нарядов милиции — доходили даже до заместителя начальника дороги по безопасности и режиму Полковникова. Поэтому пятиэтажка Петровича носила на железке собственное громкое имя — "Молдаванка".
Понимая в глубине души стремление соседок к вечной молодости и активной жизненной позиции, на бытовые условия Петрович, в принципе, не жаловался. Куда больше бабского разгула его доставали приметы рыночных преобразований общества, просачивавшиеся и в их обособленный железнодорожный микрорайон. Единственный продовольственный магазин в районе приватизировал бессовестный армянин с темным прошлым. Разумеется, появился он не один, а с черной тучей родственников и земляков, доставлявших куда больше беспокойства, чем все проводницы, побывавшие в Молдавии. Цены армянин заворачивал отнюдь не божеские, хотя, практически не смолкая, орал на продавщиц из подсобки: "Рая, богом клянусь, уволю к чертовой матери!"
Быстро поднявшись по лестнице, отпихнув ногой соседскую кошку, нагло обосновавшуюся на его коврике, Петрович с тревогой открыл дверь, мучимый дурными предчувствиями. В квартире было тихо. Тикал будильник, ровно гудели два холодильника, попискивали в большой клетке пухлые белые мыши. Не разуваясь, Петрович заглянул в гостиную и тут же успокоился. Кирюша спал у теплой батареи на пуховой подстилке, засунув по своей милой привычке кончик хвоста в приоткрытую пасть с желтой окантовкой. Петрович в умилении присел у дверного косяка, Кирюша поднял на него головку, посмотрел своими проникновенными желтыми глазками, и в голове Петровича тут же появилась многоплановая мысль: "Напрасно перессался, приятель. Все о`кей! Хочу жрать — неси пискунов!"
— Сейчас-сейчас, Кирюшенька! — радостно заверещал Петрович, скидывая ботинки. — Сейчас, родной, все мигом устроим — и постельку, и чаек! Минутку обождать придется!..
