Иван Ефремов - Сборник "Туманность Андромеды"
Дни шли, весенние сменились летними, незаметно подошла осень. Я сильно устал от большой нагрузки, годы как-никак давали себя знать; немного прихворнул и отсиживался дома. Неожиданно ко мне явились двое молодых людей. Я сразу узнал Леонтьева и угадал его Ирину. Рука художника еще висела на перевязи, но это был уже совсем другой человек, и я редко встречал на чьем-либо лице столько ясности и доброты. Про Ирину я скажу только, что она стоила безумной любви художника и всех наших трудов в поисках эллинского секрета.
Ирина крепко поцеловала меня, молча глядя мне в глаза, и, право же, я был больше тронут этой безмолвной благодарностью, чем тысячей дифирамбов.
Леонтьев, волнуясь, сказал, что статуя уже готова, он посвящает ее науке и мне как дань спасенного спасителю, чувства — разуму и очень хочет показать ее мне. Ну, статую я видел. Описывать ее не берусь — это будет сделано специалистами. Как анатом, я увидел в ней то самое высшее совершенство целесообразности, что все вы назовете красотой, в которую любовь автора вложила радостное и легкое движение. Словом, от статуи не хотелось уходить. Долго еще перед глазами стояла эта изумительно прекрасная женщина как доказательство всей силы власти Формы — тонкого счастья красоты, общего для всех людей».
1942–1943 гг.
АФАНЕОР, ДОЧЬ АХАРХЕЛЛЕНА
Пламя убогого костра мерцало. Огромная равнина — per Амадрор, обдутая, казалось, до последней пылинки, все же доставляла ветру достаточно песку, чтобы подпортить скромный ужин. Маленький лагерь геологов прижался к склонам песчаных холмов на краю сухого русла уэда. Тонко шелестели, напевая звонкую и унылую песню, пучки сухого дрина — жесткого злака Сахары. По склонам дюн с заметным шуршанием скатывался песок, смешанный с кристалликами гипса. Шестеро людей растянулись вокруг костра в одинаковых позах, прикрыв лицо от ветра кольцом рук. Только один, закутанный в просторные складки темной одежды, лежал на животе в свободной позе, высоко подперев голову, и смотрел не мигая в темную даль над костром. Отблески слабого пламени плясали в его больших темных глазах, едва различимых под покрывалом, надвинутым на лоб и закрывавшим рот. Узкая рука с длинными пальцами лениво перебирала застежки седельной сумки, подложенной под голову. Другая небрежно держала сигарету высшего сорта.
— Тирессуэн! — окликнул его низкорослый плотный человек в защитной рубахе и шортах. — Будет ветер ночью? Надо ли ставить палатки?
— Не надо, капитан, — ответил Тирессуэн, — ветер утихнет через час.
Капитан удовлетворенно хмыкнул и щелкнул портсигаром.
— Почему ты так уверен? — спросил юноша, лежавший рядом, поднимая угловатые брови и щуря от пыли бледно-голубые глаза.
— Дрин прощается с ветром, — отвечал, не поворачивая головы, Тирессуэн, — он поет гуще тоном. Послушай сам!
Юноша приподнялся и громко обратился к капитану, перейдя с арабского языка на французский:
— Не могу поверить, что этот важный черт действительно прав! Очень он уверен и быстро находит на все ответ…
— Полегче, Мишель, туарег знает наш язык!
— Как бы не так! Он говорит с нами только по-арабски или на своем ужасающем тамашеке.
— Туарег без крайней необходимости не будет говорить на языке, которым плохо владеет. Гордость и застенчивость этих детей пустыни еще надо понять, — скороговоркой ответил капитан, искоса поглядывая на неподвижного, как темносиняя статуя, туарега. — Наш проводник окончил начальную школу в Тидикельте и, без сомнения, знает французский. Новые веяния коснулись его — видишь, он курит сигареты и не таскается с вечным копьем и щитом. Но уж что касается Центральной Сахары, тут нам очень повезло. Для поисковой экспедиции такой проводник — клад! Знающий всю страну и много ходивший с экспедициями — следовательно, понимающий, где могут идти автомобили…
— Мне не верится, чтобы такую проклятую богом местность можно было помнить во всех ее подробностях, убийственно однообразных…
— Только на ваш взгляд, Мишель, но не для сахарского кочевника и даже не на мой. Здесь судьба каждого путника и каравана всегда зависит от точности следования по маршруту. Впрочем, устройте пробу, убедитесь.
— Каким образом?
— Ткните пальцем в первое попавшееся место карты и спросите о нем Тирессуэна.
— А! Интересно! Я сейчас! — Юноша пошел к машине, угрюмо черневшей силуэтом в стороне, и вернулся с кожаной сумкой.
Лежавшие у костра сели, поджав под себя скрещенные ноги.
— Тирессуэн, можно тебя спросить? — вкрадчиво начал по-арабски Мишель, прижимая указательный палец к смутному узору горизонталей, в то время как другой геолог подсвечивал карманным фонариком.
— Спроси, я отвечу, — не меняя позы, согласился туарег, — если смогу.
— Ты был в Анахаре?
— Был.
— Знаешь ли там гору Исседифен?
— Горы Исседифен там нет, — спокойно сказал Тирессуэн, — есть гора Исадифен против адрара Незубир, в центре Анахара, и есть гурд Исседифен южнее, в Хоггаре, на юге адрара Тенджидж…
Растерявшийся Мишель увидел широкие улыбки своих товарищей и вспыхнул от необъяснимой злобы.
— А дальше? — пробормотал он.
— Дальше на юг? — переспросил туарег. — Там будет широкое тассили…
— Какое тассили?
— Тассили Тин-Эгголе.
— Ты что, и там был?
— Был, шесть лет назад. С профессором Ка-По-Рэ… — Тирессуэн замолчал и замер, прислушиваясь.
Французские путешественники последовали его примеру.
— Мотор, — первым нарушил молчание Мишель.
За черным обрезом низкого плато на севере разлилось туманное облачко света, стало ярче и превратилось в два пучка желтых лучей, ударивших в звездное небо. Машина поднималась по крутому северному склону плато. Еще несколько минут — и глухое урчание мотора превратилось в звонкий гром. Лучи фар пронеслись над головами ожидавших, метнулись вниз и слепящим пятном пробили темноту. Огромный белый грузовик, завывая передачами и тяжело переваливаясь, всполз на бугристые пески, окружавшие лагерь. Он замер в полусотне шагов от костра, дыша жаром натруженного двигателя, запахом горячего масла и резины. В широкой кабине зажегся тусклый свет. Оттуда, устало потягиваясь, вылезли трое. Самый высокий и тучный бодро зашагал к костру, и к нему устремился капитан.
— Кто это? — на ходу спросил его Мишель.
