Спайдер Робинсон - Звездный танец
Поразмыслите над этим. С какой бы целью они ни планировали послать нас на Сатурн, это наверняка займет длительное время. Я смутно припоми— нал, что упоминалась цифра шесть лет. Любой переход на расстояние такого порядка необходимо будет провести почти целиком в невесомости. Можно обеспечить вращение корабля, чтобы поддерживать гравитацию на концах,
— но вращение такого небольшого объекта, чтобы создать 1 g, приведет к та— кому большому эффекту Кориолиса, что каждый, кто не захочет терять сознание или испытывать рвоту, вынужден будет шесть лет лежать плашмя.
Или висеть как обезьяна на спортивном канате — ничуть не более практично.
Если только мы не откажемся от участия в проекте, нам никогда больше не попасть на Землю. Мы будем изгнанниками в невесомости, высаженными на необитаемом острове космоса. Вот что будет наградой за то, что мы послужим переводчиками между кучкой дипломатов и существами, из-за ко— торых погибла Шера.
В том случае, если мы вообще останемся в живых.
В любое другое время я был бы слишком потрясен этими последствиями, чтобы мой мозг смог в них разобраться; ум мой испуганно повторял бы рассуждения по кругу. Если я не смогу отстоять свою точку зрения в разговоре с тем, кто бы ни ждал нас на Скайфэке (почему именно Скайфэк?), мы с Норри больше никогда не отправимся на прогулку, никогда не побываем на море, никогда не посетим концерт. Нам больше не придется дышать неконсервированным воздухом, пользоваться вилкой, бродить под дождем, есть свежую пищу. Мы будем мертвы для мира («S.I.C. TRANSIT…
gloria mundi», шепнула память. Когда я скаламбурил на Земле, это было довольно забавно). И все же я спокойно и уверенно смотрел фактам в лицо.
Не прошло еще и часа с тех пор, как мы навсегда распрощались со всем этим.
И еще с немалым количеством других более важных вещей, которые в данном случае, похоже, был шанс сохранить. Дышать. Есть. Спать. Думать.
Заниматься любовью. Ощущать неудобство. Чесаться. Испражняться.
Ворчать. О, этот список бесконечен — и нам вернули все это, еще по крайней мере на шесть лет! Черт, сказал я себе, мы в лучшем положении, чем большинство городских обитателей. Мало кто из них ходит на прогулки, на концерты, ездит к морю, дышит свежим воздухом и ест свежую еду. Со всеми этими воздушными шлюзами и фильтрами в носу горожане так мало наслаждаются, казалось бы, доступными радостями жизни, что они с таким же успехом могли бы болтаться на орбите. А сколько из них уверены в том, что проживут нормально еще шесть лет? Я еще не мог себе представить путешествия к Сатурну, а того, что ждет нас в конце его, — и подавно, но точно знал, что в космосе нет ни фанатиков, ни фигляров, ни душителей, ни полоумных шоферов. Здесь не выставляют из квартиры за неуплату аренды, здесь не бывает нехватки бензина, расовых беспорядков, войн между мафиями, аварий атомных электростанций… «Что об этом думает Норри?» Мне понадобилось несколько минут, чтобы додумать до этого места. Когда я повернул голову, чтобы увидеть лицо Норри, зазвучал сигнал, пред— упреждающий об ускорении. Норри тоже повернула голову. Наши носы оказались в сантиметре друг от друга. Я видел, что она также размышляла над этим всем, но не мог понять, что именно она думает.
— Мне кажется, я не слишком против того, чтобы лететь, — сказал я.
— Я очень хочу лететь! — пылко сказала она.
Я моргнул.
— Филипп Нолан был Человеком Без Страны, — сказал я,-и он об этом не беспокоился. Мы с тобой будем Парой Без Планеты.
— Это неважно, Чарли.
Прозвучало второе предупреждение.
— Мне казалось, что для тебя это было важно не так давно, в машине, когда я ругал Землю.
— Ты не понимаешь. Эти скоты убили мою сестру. Я хочу выучить их язык так, чтобы проклясть их.
В этом был смысл.
Но размышление об этом радости не доставляло. Два g застигли нас обоих с головами, повернутыми набок. Наши щеки расплющились о койку, шеи перекрутило. Спустя целую вечность поворот дал нам достаточно времени, чтобы вернуть головы на место, а затем еще на одну вечность настало тор— можение.
Были еще «малые» маневренные ускорения, а затем прозвучал сигнал «ускорение окончено». Мы отстегнули ремни и позаимствовали одежду из шкафа Билла. К этому времени вернулся и сам Билл. Он глянул на синяки и царапины, которые были у нас на противоположных щеках, и фыркнул:
— Пташки-голубки. Ладно, все на берег. Время поговорить.
Он вынул одежду наших размеров, щетку и расческу.
— С кем? — спросил я, торопливо одеваясь.
— С Генеральным секретарем Объединенных Наций, — просто сказал он.
— Господи Иисусе.
— Вроде того, — согласился Билл.
— Как с Томом? — спросила Норри. — Он в порядке?
— Я говорил с Пэнзеллой, — ответил Билл. — С Мак-Джилликади все нормально. Он некоторое время будет похож на клубничный йогурт, но ни— каких серьезных повреждений…
— Слава Богу.
— Пэнзелла привезет его сюда вместе с остальными через… — он сверился со своим хронометром, — …через пять часов.
— Нас всех? — вскричал я. — Какой же величины этот корабль? Я скользнул в ботинки.
— Все, что я знаю, это мои приказы, — сказал Билл и повернулся, чтобы идти. — Я должен проследить, чтобы вы, все шестеро, были доставлены на Скайфэк как можно скорее. Еще я должен — надеюсь, вы помните, — держать рот на замке.
— Почему Скайфэк? — снова поинтересовался я.
— А что, если остальные не захотят быть добровольцами? — спросила Норри.
Билл обернулся, искренне изумленный.
— Что?
— Ну, у них нет таких личных мотивов, как у нас с Норри.
— У них есть гражданский долг.
— Но они штатские.
Он все еще не мог понять.
— Разве они не люди?!
Норри сдалась.
— Ведите нас к Генеральному секретарю. В тот момент никто из нас не понял, что Билл задал действительно хороший вопрос.
Токугава был в Токио. Тем лучше; в его кабинете для него все равно места не было. Семеро штатских, шесть военных офицеров. Трое из последних принадлежали к Космической Команде, другие трое были национальными военными. Все тринадцать имели высокий ранг. Это было бы очевидно, даже если бы они были голыми. Все до одного держались спокойно, сдержанно, ни один не сказал лишнего слова. В этой комнате ощущалось достаточно власти, чтобы протрезвить и последнего алкаша.
И это была взволнованная власть, нервная власть, столкнувшаяся не с формальным случаем, а с подлинным кризисом, слишком хорошо сознающая, что делает историю. Те, кто не выглядел свирепыми, выглядели чрезвычайно серьезными. Шут, который оказался бы перед владыками, настроенными таким образом, принял бы яд.
