Черный воздух. Лучшие рассказы - Робинсон Ким Стэнли
Высвободив руку из-под ладони Мэри, я ощупал ее плечо и глубокую впадину за ключицей. Этот контакт, этот разговор прикосновениями… выразительнее всего в таких разговорах руки, а посему я снова взял ее за руку, и наши пальцы, переплетаясь то так, то эдак, приступили к исследованиям и открытиям. Над водой разносились детские крики, с лодок по левому борту слышался смех, в голосах звенели упругие нотки восторга. Как же вести беседы на языке прикосновений? Что ж, это известно нам всем. Кончики пальцев, скользящие вдоль линий ладони, ерошащие тонкие волоски на тыльной стороне запястья, сжимающие кисть руки – все это, несомненно, фразы. На языке этом невероятно трудно солгать. Чего стоит одно только чувственное, кошачье потягивание в ответ на скольжение пальцев…
– Впереди свободно, – какое-то время спустя сообщила Мэри. Голос ее снова исполнился гулких грудных обертонов.
– Угля в топки! К черту торпеды! – заорал я, и мы – шлеп-шлеп-шлеп, чавк-чавк-чавк, – крутя педали, пеня воду лопастями колес, понеслись через бассейн навстречу свежему, влажному ветру, подставив лица солнцу, облегченно смеясь (дуэт фагота и баритон-саксофона).
– Метка два! – наперебой кричали мы сквозь смех, что было сил работая ногами, все крепче и крепче сжимая сплетенные пальцы. – Топляк прямо по носу! Вниз по Потомаку! За океаны! За Геркулесовы столбы! За Золотым Руном!
Ветер, холодные брызги в лицо…
Вдруг Мэри бросила крутить педали, отчего наше суденышко круто свернуло влево.
– Почти вернулись, – негромко сказала она.
Не обменявшись ни словом, мы по инерции причалили к пристани.
«Жучки» поведали о проникновении в мой кабинет двух, а может, и трех человек, но говорил из них только один, да и то полушепотом:
– В архивном шкафу посмотри.
Стук выдвигаемых ящиков, знакомое пощелкивание роликовых направляющих… а вот и скрип ящиков письменного стола, и шелест бумаги, и шорох чего-то, отодвигаемого в сторону…
«Жучок», оставленный в телефоне Джереми, тоже порадовал кое-чем интересным. На сей раз звонили ему.
– Да? – подняв трубку, заговорил Джереми.
– Она говорит, в детали вдаваться он не желает, – сообщил мужской голос (знакомый: его обладателю Джереми на моей памяти уже звонил).
– И я этим вовсе не удивлен, – откликнулся Джереми. – Но я уверен: у него есть…
– Да, знаю. Валяй, пробуй – это мы уже обсуждали.
Пробуй? Очевидно, вломиться в мой кабинет?
– О'кей.
Щелк.
Несомненно, им даже в головы не приходило, что я способен применить против них их же методы, или хоть как-нибудь им воспротивиться, или хотя бы заметить нечто неладное. Почувствовав это, я пришел в ярость… но и испуган был не на шутку. Живя в Вашингтоне, округ Колумбия, читая о нераскрытых убийствах, о мутных субъектах без определенных занятий, всем нутром чувствуешь векторы силы, борьбу окружающих правительство теневых группировок… Конечно, слепому кажется, будто он-то, по причине ущербности, от призрачного мира интриг и закулисной грызни в стороне: слепого, дескать, кто же станет трогать… И вот теперь я понял, что втянут во все это – взаправду, без дураков, и помощи ждать неоткуда. Попробуй тут не испугайся.
Однажды вечером я, с головой погруженный в «Облачно-камерную музыку» [44] Гарри Парча, парил среди огромных, округло-стеклянных нот, и тут в дверь позвонили.
Я снял телефонную трубку.
– Алло?
– Это Мэри Унзер. Могу я подняться?
– Разумеется.
Нажав нужную кнопку, я вышел на лестницу.
Наверх Мэри поднялась без сопровождающих.
– Простите, что беспокою вас дома, – прогудела она, слегка запыхавшаяся (какой голос!). – Ваш адрес нашелся в телефонной книге. Вообще-то мне не следовало…
Остановившись передо мной, она коснулась моего правого плеча. Я, подняв руку, придержал ее локоть.
– Да?
Нервозный, гортанный смешок.
– Вообще-то меня здесь быть не должно.
«Значит, вскоре вас ждет куча неприятностей», – едва не сорвалось с моего языка… но ведь она, разумеется, знала, что моя квартира нашпигована «жучками»? И наверняка явилась ко мне не по собственному почину?
Однако трясло ее здорово – настолько, что я, подняв и свободную руку, слегка сжал ее плечи в ладонях.
– Что с вами? Все в порядке?
– Да. Нет.
Нисходящие ноты гобоя, смех, что на деле не смех… Казалось, она напугана, очень напугана. «Если все это игра, то игра просто мастерская», – подумалось мне.
– Входите, – пригласил я и повел ее внутрь.
В квартире я подошел к стереосистеме и выключил Парча, но затем, передумав, включил его снова. Я и сам здорово нервничал.
– Присаживайтесь… диван замечателен. Хотите чего-нибудь выпить?
Внезапно происходящее показалось мне чем-то ирреальным – мечтой, одной из моих фантазий. Подобному впечатлению весьма способствовала облачно-камерная фантасмагория… и вообще, откуда мне знать, что в этом мире реально?
– Нет. Или да.
Снова все тот же смех, что на самом-то деле не смех…
– У меня пиво есть.
Отправившись к холодильнику, я вынул пару бутылок, откупорил их.
– Итак, что происходит? – спросил я, устроившись рядом с Мэри.
Слушая ее, я неспешно потягивал пиво, а она время от времени прерывалась, делая долгий глоток.
– Одним словом, по-моему, чем лучше я понимаю, что вы говорите о передаче энергий между n-мерными многообразиями, тем лучше понимаю, что… что случилось со мной.
Однако голос ее изменился – сделался куда менее звучным, куда менее носовым, часть обертонов исчезла.
– Даже не знаю, что могу вам сказать, – ответил я. – Это… не то, о чем я могу рассказывать или даже писать. Видите ли, все, что мог, я уже высказал. В статьях.
Последнее прозвучало чуть громче всего остального, для публики (если таковая имеется).
– Э-э…
Ее рука, накрытая моей, вновь задрожала.
Так мы сидели довольно долго и все это время при помощи рук беседовали о вещах, которых мне сейчас почти не упомнить, так как нашим языком подобного не описать. Однако все эти вещи были очень и очень важны, и наконец я сказал:
– Знаете, идемте-ка со мной. Этаж у меня верхний, и на крыше имеется нечто вроде веранды. Допивайте пиво и идем. Вечер сегодня на славу. На свежем воздухе вам станет легче.
С этим я проводил ее через кухню в кладовку, к дверям на черную лестницу.
– Поднимайтесь наверх.
Сам я вернулся к стерео, поставил «Кельнский концерт» Джарретта, прибавил громкости так, чтобы нам было слышно, и тоже поднялся на крышу. Подошвы привычно зашуршали о залитый гудроном гравий.
Крыша… То было одно из моих любимых мест. Стена дома поднималась над ее краем до уровня груди, а по бокам «веранду» укрывали ветви двух больших ив, превращая ее в нечто вроде беседки. Я вытащил наверх остов огромного старого дивана и порой, прохладными, ветреными вечерами, лежал на нем с пупырчатой Брайлевской планисферой в руках, слушал «Звездные карты» Шольца и полагал, будто, благодаря сим проекциям, понимаю, каково это – видеть звездное небо.
– Замечательно, – сказала Мэри.
– Еще бы.
Я сдернул с дивана пластиковое покрывало, и мы сели.
– Карлос…
– Да?
– Я… я…
Снова все тот же грудной, «духовой» стон сродни ноте фагота.
Внезапно расстроившийся не меньше нее, я обнял Мэри.
– Ну, что вы… Не надо, не надо. Успокойтесь, прошу вас.
Дрожа всем телом, она прильнула ко мне, уткнулась носом в плечо, а я запустил пальцы в пряди ее волос (коротких, не длиннее, чем по плечо), прикрыл ладонями ее уши, провел рукой по затылку. Мало-помалу дрожь унялась.
Шло время, а я только гладил и гладил ее по голове. Никаких иных мыслей, никаких иных ощущений… Долго ли так продолжалось? Трудно судить – быть может, полчаса, а то и более. Но вот она негромко замурлыкала (снова нотки казу), и я, склонившись к ней, поцеловал ее. Голос Джарретта плакал, стонал, вплетаясь в поток нот рояля, а Мэри, прерывисто переведя дух, потянула меня к себе. Поцелуй сделался крепче, языки заплясали, начиная свое, собственное соитие, отозвавшееся во всем моем теле: в затылке, в позвоночнике, в животе, в паху – ни в единой из чакр не осталось ничего, кроме поцелуя, и я, без малейшего умысла, без малейшего сопротивления, отдался ему без остатка.
