Шимун Врочек - Сержанту никто не звонит
— Твою мать! — с чувством сказал он. — А знаешь, — он перешел на доверительный шепот, — когда я допью, голоса исчезнут. Их место займут черти! Белые черти... — он скривил губы. — Видишь, я еще могу шутить. Ты — Бог? Нет, лучше не отвечай. Сегодня я ничего не хочу знать. Сегодня я пришел в гости к Анне...
— Анна! — он повернулся к двери. В проем ударом топора падал свет, высекая из темноты кусок паркета.
— Анна!
ТЫ НУЖДАЕШЬСЯ В ПРОЩЕНИИ
Я нуждаюсь в ней! Зачем мне прощение — без неё?!
ЗАЧЕМ ТЕБЕ ОНА — БЕЗ ПРОЩЕНИЯ?
— Ты — не Бог, — он устало ссутулился, глядя на кусок паркета. Чертов кусок паркета, на который когда-то ступала нога Анны. — Бог не задает дурацких вопросов...
* * *— Скажи мне одно… только честно, Рослав! Ты — болен?
— Честно? — узник улыбнулся. — Нет.
Следователь дёрнул щекой. Полез в нагрудный карман, вытащил сложенную вчетверо бумагу. Развернул.
— А я говорю: ты болен.
— Что это? — удивился Рослав.
— Справка. Выдана шестой городской больницей, более известной, как СУС номер шесть.
— Психушка?
— Санаторий узкой специализации. — поправил Следователь. Взял карандаш, положил перед собой чистый лист бумаги. — А теперь — официальная часть. Почему вы скрыли от следствия, что в апреле прошлого года были доставлены в СУС номер шесть с диагнозом «суицидальный синдром»?
— Я ничего не скрывал.
— Вы отрицаете?
— Какое это имеет значение?!
— Значит: отрицаете. Так и запишем.
— Нет!
— Что — нет?
— Пишите: я признаю. Был доставлен.
— Пишу.
— Ещё пишите… Доктор Войцевич определил мой диагноз, как «суицидальный синдром»... Пишете?
— Пишу, пишу.
— Мне было предложено остаться и провести в больнице ещё три месяца. Добровольно, конечно… Я согласился.
— Почему?
— Потому что иначе меня оставили бы там силой.
— Так... — он помолчал. — И что дальше?
— По истечении трёх месяцев доктор Войцевич счёл, что курс можно завершить. Сказал, что я нашёл цель в жизни... — инженер невесело усмехнулся. — и теперь у меня всё будет хорошо.
— Что за цель?
— Жить. Просто жить.
— И что?
— А жить оказалось непросто.
* * *— Вы ее любили?
— Не знаю, — в глазах Следователя клубится туман, желтовато-серый, мокрый, одно прикосновение которого заставляет вздрогнуть. Болото, хлябь... Ничто под ногами, нечто за туманом. — Не знаю. Просто... без нее мир стал каким-то плоским... Нет объема. Чертова проекция на плоскость, масштаб два к одному... Что вы на меня так смотрите?
Кнежинский покачал головой. Ничего.
— Я ведь тоже был человеком, — неожиданно признался Прокуратор, наклоняясь вперед. Острый профиль опасно навис над Рославом. — Неплохим. Не-плохим. Не...
— Хорошим, — сказал Кнежинский.
— Заткнись, — скулы свело от злости, верхняя губа поползла вверх, обнажая зубы. Прокуратор сам понимал, что выглядит со стороны жутко и, как минимум, не в себе, но справится с лицом не мог. Щека дергалась.
— Сука рваная! — слова шли с запинкой, вперемежку с рычанием. — Что ты обо мне знаешь?! Урр-рою!
* * *— Почему вы возитесь со мной? — спросил Рослав, садясь и зажимая ладонью рассечённую бровь. Пальцы окрасились кровью.
Следователь молча смотрел на него сверху вниз. Совершенно белое лицо, мёртвые глаза.
— Вам плохо? — забеспокоился Рослав, делая попытку встать.
— Сиди, — свистящим шепотом приказал Следователь. Он понял, что ещё немного, и сам убьёт придурка. Своими руками…
Убьёт, чтобы спасти.
Вдох. Выдох. Вдох, выдох... Расслабиться...
* * *— Помянем! — они подняли рюмки и, не чокаясь, выпили. Без лишних слов было ясно, кого поминали эти двое: палач и предатель.
— Я, пожалуй, пойду. — Вутич аккуратно поставил пустую рюмку на стол и поднялся. — Ты понимаешь... Дела.
— Ещё увидимся. — сказал Следователь. Оба усмехнулись. Гойко неуверенно протянул руку.
— Не стоит. — Следователь остался недвижен. Рука зависла в воздухе.
— Да, — сказал Вутич, убирая руку. — Ты прав — это уже фарс. Двое врагов пожимают руки над могилой третьего, которого уморили общими усилиями. Так бывает только у Шекспира.
— Куда нам до классиков...
* * *«Прости, дорогая, но я терпеть не могу веревки. Возможно, это пошло — стреляться, но...»
Вспышка.
Темнота.
...я всегда и все решал сам.
ХОМЯКИ МЕСЯЦА
Сержант лежит на кровати лицом вниз. Простыня белая и закрыта полиэтиленом. Предполагается, что мысли сержанта далеки от эротических — хотя нечто фрейдистское в том, как здоровенный мужик навалился на беззащитную кровать, все-таки есть. Одной рукой сержант обнимает матрас, другая свисает до пола. Пальцы напоминают сосиски с вышедшим сроком хранения. Ногти длинные, как у женщины, но нуждаются в маникюре. Над сержантом вьются мухи. Это, по всей видимости, означает, что сержанту удалось подцепить некую смертельную форму триппера.
Стоило бы поговорить об опасности внебрачных связей.
Стоило бы открыть дверь и сказать «добрый день, сержант».
Вместо этого я отрываюсь от стекла и иду варить кашу себе и Бобу.
4.1.6. При переносе сосудов с горячей жидкостью следует пользоваться полотенцем, сосуд при этом необходимо держать обеими руками: одной за дно, а другой за горловину.
Я снимаю поддон с газовой горелки и несу в кабинет. За мной, как хвост за кометой, тянется шлейф из запахов гречки и шоколада.
Ногой подцепляю дверь. Оттираю ее плечом, потом бедром, напоследок ягодицей и захожу внутрь. Пересекаю комнату и ставлю поддон на стол. Хвост догоняет комету — я стою, окутанный витаминизированными парами.
Над столом — самодельный плакат. Заголовок нарисован зеленым фломастером, улыбающиеся рожицы — красным и синим. Ниже булавками закреплены два полароидных снимка. На одном я, хмурый и невыспавшийся. На другом — Боб, похожий на развеселого сельского панка.
Фотографии подписаны. Александр Постоногов, 30 лет и «С любовью, Боб», соответственно.
Заголовок на плакате гласит «Хомяки месяца».
Стоило бы спросить «что не так в этих фотографиях?»
Стоило бы добавить туда сержанта.
Я накладываю себе в тарелку и начинаю есть, а поддон убираю в сторону, чтобы каша остыла.
Боб не любит горячее.
На полу стоит системный блок. Красно-черные провода распластались, как перерезанные вены.
Я закидываю ноги на бывший компьютер доктора Ремизова и отправляю в рот гречку с шоколадным вкусом. Доктор Ремизов очень любил «Несквик». Почти так же, как любят его маленькие дети.
