Хуан Мирамар - Секретный сотрудник
– Хотя как-то слишком все это реально было, – сказал он вслух, и опять вспомнилось утреннее происшествие в вокзальном универсаме, и стало вдруг неуютно, зябко как-то, так что даже хорошо знакомый подъезд Константиновых показался чужим и немножко нереальным, как декорация.
Он тряхнул головой, отгоняя призраков, посмотрел на часы («Ого! На пятнадцать минут опаздываю!») и, сжимая папку с романом и перескакивая через две ступеньки, помчался на пятый этаж, в квартиру Константинова.
Ему открыл член Социалистической партии Филимонов. Может быть, потому, что карасе сторонился политики, как заразы, Филимонов не числился в его рядах постоянно, а входил, так сказать, в расширенный состав. Социалист аппетитно жевал бутерброд с какой-то зеленью, и травка торчала у него изо рта, пробуждая ассоциации мясомолочного характера. Кузниц вспомнил, что не ел с самого утра, и сглотнул слюну.
– Мавкеш! – воскликнул социалист – в его искаженном бутербродом произношении это надо было понимать как Маркес, – он прожевал бутерброд и продолжил: – Классик – Толстой Эл. Эн., Горький А. Эм., Бедный Демьян. Опаздываешь, Дюма-отец. Народ заждался, исстрадался весь, разносолы не кушают – желают пищи духовной. Где наш Бальзак? Где наш Томас Манн?
– Сейчас накормим, – заверил его Кузниц, похлопал по папке и пошел по длиннющему Константиновскому коридору в сторону кухни, где, несмотря на нетипичные для советского жилья просторы квартиры Константинова, всегда рано или поздно в полном составе оказывался карасе, влекомый, надо понимать, генетическим тяготением советского интеллигента к кухне.
За шедшим впереди социалистом вился аппетитный шлейф из алкогольных, луковых, селедочных и прочих гастрономических ароматов, и все эти запахи достигли предельной концентрации, когда Кузниц переступил порог кухни.
Дамы плотными рядами обсели шаткий кухонный стол, уставленный плодами утренней провиантской экспедиции Константинова с Кузницем. Джентльмены вкушали яства стоя. Константинов разливал напитки, а Шварц громко зачитывал из какой-то потрепанной книги.
– Роман, – читал он, – это большая форма эпического жанра литературы нового времени. Роман является эпосом частной жизни…
Константинов посмотрел на вошедшего Кузница и сказал с укоризной:
– А у тебя что?
– Что-что? – не сообразил Кузниц.
– Является эпосом частной жизни? – строго спросил Константинов и налил ему водки.
– Не знаю, – ответил Кузниц и выпил.
Тема романа как литературной формы была вскоре забыта. Кузниц выпил за это время две рюмки и с удовольствием закусывал, слушая новую дискуссию по поводу отсутствия в городе специального кладбища литераторов. Тему затронула одна окололитературная дама, так же, как и социалист Филимонов, входившая в расширенный состав карасса, и она же предложила Кузницу как литератору вплотную заняться этим вопросом и, может быть, предложить себя в качестве, так сказать, основателя литературного пантеона.
Кузниц от предложенной чести скромно отказался, сказав, что предпочитает воинские почести с салютом и пушечным лафетом. Тогда окололитературная дама предложила эту роль присутствующей поэтессе бальзаковского возраста. Поэтесса приняла все слишком близко к сердцу, и назревал мелкий скандал, который не слишком умело попытался погасить Константинов, предложив тост за социал-демократические идеи, указывающие народу путь в светлое будущее, но чуть не возник другой мелкий скандал, поскольку оказалось, что светлый путь указывают социалистические идеи, в отличие от социал-демократических, которые этот путь, как выяснилось, не указывают, а скорее наоборот. Тут, конечно, встрял Шварц, и спор о социал-демократии разгорелся не на шутку.
О Кузнице и его романе все как-то забыли. Он выпил еще две или три рюмки и совсем было расслабился, но сурово придерживающийся протокола Константинов все-таки заставил его роман читать, и он читал и, кажется, даже два или три раза, но особого успеха не имел, особенно во второй или в третий раз, потому что Шварц параллельно рассказывал о том, как он ставил своему коту катетер и рассказ вызвал живой интерес, особенно у дам.
Ночевать Кузниц остался у Константинова, и всю ночь снилось ему, что стоит он в Стамбуле на центральной площади Таксым и, хлопая себя по бокам руками, как крыльями, пытается взлететь и полететь домой, но ничего у него не выходит, и очень это его всю ночь огорчало.
11. Подкова
Оказалось, Кузниц был прав, когда думал, что стоит ему закончить роман, как что-то изменится, – изменилось многое и сразу. На следующий день после чтения романа снова внезапно и вовсю разгорелась война, если не прекратившаяся, то протекавшая до сих пор вяло и где-то далеко. Теперь она снова началась на Ближнем Востоке и почти у самых границ, в Турции, и Украина, отказавшись от нейтралитета, присоединилась к Христианской коалиции. Кузница и товарищей призвали в армию. В общем, как он и думал, в его жизни изменилось многое, а вот роман он так и не дописал.
Обо всех этих переменах и размышлял он сейчас лениво, сидя на скамейке возле здания Международного аэропорта. А вокруг все было точно так же, как три года назад, – такая же холодная и дождливая осень, та же мокрая, в потеках стена аэровокзала, те же раздвижные стеклянные двери, из которых должны были вот-вот появиться Ариель и Хосе.
«Три года или четыре? – думал он. – Трудно сказать – сколько всего было за это время. Нет, все-таки три», – окончательно решил он и посмотрел на небо, где, как и три года назад, висел аэростат воздушного заграждения, почти сливаясь со светло-серыми кромками черных грозовых туч.
Как и три года назад, пылала яркими красками осени роща на противоположной стороне площади, как и три года назад, из стеклянных дверей аэровокзала появились наконец Ариель и Хосе: Хосе – как всегда, мрачный, а Ариель – в состоянии легкой алкогольной приподнятости.
– На Афины объявили посадку, – подойдя, сказал Хосе, закурил и поднял воротник куртки. – Холодно-то как! Брр!
– Афины… Афины, – проворчал Ариель и, помолчав, неожиданно изрек торжественным тоном: – Если ты не был в Афинах, ты верблюд, но… – он назидательно ткнул Кузница в грудь указующим перстом, – но ты осел, если был и не восхищался!
– Я был, – неожиданно для себя сказал Кузниц.
– Восхищался? – сурово поинтересовался Ариель.
– Да нет. Противный город – движение какое-то дикое и смог там страшный – город-то в чаше расположен.
– Я так и думал, – загадочно резюмировал Ариель, а Хосе, играя роль бесхитростного военного человека, давно ставшую для него привычной, радостно уточнил:
