Петр Бобев - Опалы Нефертити
Мария снова с криком проснулась.
Нет! Она не станет помогать этому! Надо бежать, надо бить тревогу, предупредить человечество! Пока не стало слишком поздно, надо предотвратить Четвертый период смерти...
Сон снова придавил ее к постели.
Вокруг нее, над побелевшими папоротниковыми лесами, зажужжали гигантские стрекозы. Из бездны моря выползали морские скорпионы, подползали на своих паучьих ногах к ней...
И снова она вздрагивала и кричала от ужаса...
Избитые и измученные
Том Риджер и Гурмалулу снова стояли в мрачном зале подземного дворца в ожидании приговора.
И вот со стороны трона прогремел знакомый голос:
— Несчастные, не ждите пощады!
Еще до того как раздался голос, лишь увидев снова Радужную Змею, Гурмалулу распростерся на каменном полу. Отвечал только Том:
— Я стал стрелять после того, как твои люди начали швырять в нас камни.
— Я не за это сужу тебя, а за убитую кошку!
— Я убил ее нечаянно, в ярости, да и кошку ведь, а не человека!
— За человека тебя можно было бы еще простить. За кошку — никогда! Мои люди — это просто рабы, кошки же — священны. За такое преступление в моей стране существует только одно наказание — смерть. Кошка — символ луны, богини Бастет. При любом бедствии, пожаре или наводнении египтяне с риском для жизни бросаются спасать своих домашних кошек, живую богиню Бастет.
Том почувствовал, что губы у него пересохли.
— Но я не убью вас сразу, — добавил Эхнатон. — Мы спросим богов. Если факел Осириса вспыхнет сам по себе — значит Верховный судья пощадил вас. Тогда пощажу вас и я. Но если он не вспыхнет, вы погибнете в колодце с тайпанами.
Он немного помолчал и затем воскликнул:
— Падите ниц перед чудом! Осирис вершит свой суд!
Том Риджер понял, что положение серьезно. От этих дикарей и их дикарских фокусов зависит его жизнь. Поэтому он поспешил выполнить приказание и бросился наземь, но так, чтобы видеть, что происходит вокруг.
Стражники тоже уткнулись лицами в землю, прижавшись лбами к каменному полу.
И вот по стене поползло блестящее светлое пятно, спустилось на пол, приблизилось к драгоценному светильнику и остановилось на факеле. Смола задымилась, затрещала и вдруг вспыхнула. Том проследил за направлением светлого луча и увидел высоко в потолке, рядом с отверстием, золотой диск, отполированный до блеска. Ясно, это было вогнутое зеркало, которое собрало солнечные лучи и фокусировало их на факеле.
Чудо произошло! Значит, таинственный фараон, который управлял зеркалом, не желал их смерти. Этим примитивным чудом он оправдывал свою милость к пленникам перед своими подданными. Но для чего? В сущности, это не имело значения. Ради спасения своей шкуры Том был готов на любые условия.
— Встаньте! — прогремел голос. — Смотрите! Чудо произошло! Осирис послал свой огонь с неба. Осирис дарит вам жизнь.
Черные воины и Гурмалулу, разинув рты, смотрели, как разгорается пламя.
Голос говорил:
— Эхенуфер, отведи их в темницу! Там они будут ждать моего решения.
И добавил, говоря уже, казалось, самому себе:
— В сущности, мое прощение вас не спасает. Все вы осуждены. Все вы умрете. Все вы навсегда освободитесь от страданий.
Стражники вывели их из храма. При падении Гурмалулу сильно ушиб ногу и сейчас хромал, но из его стиснутых губ не вырывалось ни стона, ни звука. Их провели по тесным коридорам и крутым лестницам и втолкнули в камеру, где лежал связанный Бурамара. Каменная дверь за ними захлопнулась. Пленники в смятении огляделись. Делать было нечего, и они в отчаянии опустились на ворох белого сена.
Прошло несколько минут, которые они провели в молчании, замкнувшись в себе. Наконец Том Риджер не выдержал и с издевкой в голосе произнес:
— Значит и ты здесь, Бурамара, борец за правду?
Бурамара молча посмотрел на него.
— А где же другой правдолюбец, мистер Димов?
Следопыт пожал плечами.
— Его повели в одну сторону, меня — в другую.
Наконец Том задал вопрос, который его живо интересовал:
— А где мисс Мария?
— О ней я вообще ничего не знаю. С тех пор как нас взяли в плен, так вот и лежу здесь связанный.
Голос его звучал искренне. Но Том не мог ему простить того, что произошло.
— Значит, это ты, — злобно повторил он, — обвиняешь своего шефа в убийстве?
— Я — ищейка, которая вынюхивает следы, — ответил Бурамара. — Я только указал, чьи это следы. А виновен ли ты — это не мое дело. Чернокожий не может быть судьей. Он не человек. Чернокожий имеет право только танцевать или метать бумеранг перед кинокамерами туристов. И заменять собаку, когда та потеряет след.
— А ты бы чего хотел? — процедил сквозь зубы Том. — Чтобы мы вам позволили сжигать наши пастбища, убивать наших овец, разворовывать наши урожаи? Вы только это и умеете. Ничего больше.
Бурамара не обиделся на это оскорбление. Он был метис, цветной. Только белые имеют право обижаться. Поэтому он кротко ответил:
— Это всем известно. Одна овца стоит дороже одного цветного. В Австралии овцы съели чернокожих.
Том невольно закивал головой в знак согласия. Так оно и было. И не только в Австралии. В Англии тоже. Там ради пастбищ лорды согнали с земель крестьян. И многим из них пришлось эмигрировать в Австралию. И здесь их потомки из-за овец преследовали чернокожих.
Бурамара добавил:
— В Северной территории еще встречаются чернокожие, потому что там нет овец. А как только будут истреблены собаки динго, придут овцы. И тогда черным придется убираться.
— Конечно же, убираться. Раз они не поддаются цивилизации.
— Наверно, ты прав, мистер инспектор. Надо было бы и их приобщить к цивилизации и сделать охотничьими собаками, как меня...
— Ты ненавидишь белых. Завидуешь им. Поэтому так и говоришь.
Бурамара мог бы возразить, сказать, что не ненавидит ни белых, ни черных. Он был метисом. Для него и черные и белые были родственниками. К белым он даже был ближе. Потому что мать его была белая. Потому что черный его отец причинил ей страдания. Он не знал, кто его отец, не знал и имени матери. Когда-то племя нашло в пустыне умершую от жажды белую женщину с ребенком на груди. Его воспитали как черного. Но Бурамара не забыл, кем была его мать. Что-то влекло его к белым. Он стал батраком на ферме Джейн... Той, из-за которой он не мог даже смотреть на икону с изображением мадонны... Если бы белые знали...
Он мог бы многое сказать им. Но молчал. Лучше, чтобы они ничего о нем не знали. Он не искал их сочувствия и замкнулся в себе.
Том Риджер не мог долго пребывать в бездействии. Он завозился в сене.
— Веревка режет мне руки! — простонал он. — А бог знает, до каких пор продержат нас здесь эти дикари!
