Андрей Чернецов - Звероликий
Крис ступил на новые дубовые доски верхней палубы. Слева от него высилась громадная, как многоэтажный дом, фальшивая дымовая труба. За ее двойной обшивкой, как достоверно знал детектив, прячется скорострельная пушка и два шестиствольных пулемета — как раз на случай пиратской атаки.
Легкий туман клубился над тяжелыми волнами, и весеннее солнце, еще нежаркое, ярко светило. Бледное прозрачное небо навевало легкую грусть, как и прохладный, слабый ветер. На палубе — ни души.
Сквозь подошвы аунакского каучука ощущалось биение могучих турбин.
Пройдя мимо огромных солнечных часов (вот уж пережиток старины), Лайер механически сверил с ними свой хронометр, подошел к фальшборту и, облокотившись на него, стал созерцать уходящие к горизонту пенные линии следа.
Спокойное зеленовато-синее море расстилалось во все стороны — ни островка, ни корабля, лишь барашки низких волн.
Небольшая белая чайка поравнялась с ними, распластав крылья, паря в восходящих потоках — так легко подниматься в небо людям не суждено и невесть когда будет суждено.
Наконец, птица снизилась, сложила крылья, пронеслась над палубой в низком пике и вновь взлетела в синюю прозрачность неба.
Над пучиной в закатный час
Пляшут искры и солнце лучится,
И рыдает молчанием глаз
Далеко залетевшая птица…
Кристофер оглянулся — за вентиляционной трубой машинного отделения стоял белокурый, синеглазый и длинноволосый тип в широких штанах, красных русских сапогах-«kazakah» и шелковой тунике.
Что-то словно щелкнуло в голове у детектива — он узнал этого человека: кумир уже двух поколений поклонников поэзии (по крайней мере, их изрядной части), аллеман из тевтонов Гортензий Шноффель. В молодости писал хорошие и понятные стихи про любовь и разлуку, но потом, получив три Гомеровские премии подряд, загордился и занялся «творческой самореализацией» и «открытием новых горизонтов стихосложения». После этого стихи его стали малопонятными для нормальных людей (и не только людей, уточнил сыщик), книги печатали мизерным тиражом и почти не покупали… Зато он стал любимцем богатых стареющих дамочек, склонных к бумагомаранию, почему, наверное, и смог позволить себе прокатиться на шикарном лайнере.
А Гортензий продолжал вещать:
— Заманила зеленая сеть
И окутала взоры туманом,
И осталось лишь только лететь
До конца над немым океаном.
«Мораль — не залетай, куда не надо, кто бы ты ни был», — прокомментировал про себя Лайер.
Непреклонные ветры влекут,
Бесполезны мольбы и усилья,
И на землю уже не вернут
Утомленные хрупкие крылья.
Вот все ниже скольженье ее,
Ужас сердце когтями сжимает…
— …И трепещет от ужаса хвост,
И соседство свое проклинает… —
вдруг неожиданно для себя самого процитировал сыщик пришедшие на ум и попадающие в рифму и размер строчки стихов вдохновенного певца древности Стира Максимуса.
Стихотворец подозрительно уставился на него, видно, только сейчас увидев, что он не один.
— Что вы имеете в виду? — наконец подозрительно спросил он.
До Криса донесся запах перегара — пил поэт, по аллеманскому обычаю, не легкое вино и даже не пиво.
— Я? Я всего лишь цитирую классиков, — пожал плечами Лайер совсем по-человечески и на всякий случай, кто их разберет, поэтов, особливо пьяных, обнажил в улыбке великолепные зубы. — Это из «Серебряного осла» — не читали?
— Хм, — бросил Гортензий Шноффель, — если хотите знать, пора бы нам сбросить весь этот замшелый классический мусор вроде Вергилиев и прочих разных Стиров с парохода современности! И я говорю не только о литературе! Если на то пошло, то Империя живет уже слишком долго!
Вдохновенно облокотившись о леер, он начал изрекать:
— Знаете ли, иногда какой-нибудь старый дед живет себе, живет, все никак не помирает, уже и себе в тягость, и домашним. Но от дел не уходит, семью держит в ежовых рукавицах, вроде как везде порядок, все хоть и брюзжат, но довольны… Однако разве могут мыслящие люди относиться спокойно к такому положению? Может быть, следует…
— Вы случайно не атаульфовец? — елейно осведомился кинокефал.
— Да нет, как можно?! Плебейские штучки! — высокомерно возмутился Шноффель. — Эти, с позволения сказать, идеи могут вдохновить только любителей пива и колбасы. Хотя, должен вам сказать, в плане эстетики правление Атаульфа Клавдия небезынтересно… Я, собственно, имею в виду метафизику культуртрегерства в аспекте трансцендентального поля исторической судьбы… И в этом аспекте стабильность и благо для большинства зачастую являются тормозом развития и прогресса!
— Вы бы отошли от борта, любезнейший, — столь же елейно предложил Лайер. — А то не ровен час можно выпасть за борт. Вот засбоит успокоитель качки, и нарушится стабильность… А до воды лететь далеко, и можно так дербалызнуться, что и спасти не успеют.
— Э-э, что вы имеете в виду? — опасливо косясь, спросил поэт.
— Грю, не надо близко к борту торчать, — фыркнул Крис, переходя на нарочито простонародный тон. — А то если что — культуртрегерство может понести ущерб… в аспекте трансцендентального поля.
Поэт, нервно выбросив давно погасший окурок сигары, заспешил прочь.
Вздохнув, Крис двинулся дальше.
И в этот момент услышал голос, громко и четко прозвучавший в ушах: «Завтра ночью».
Постоял с минуту и, встряхивая головой, дабы отогнать странное ощущение, продолжил путь.
Проходя мимо солнечных часов, вновь глянул на хронометр.
Забавно. Стрелки верного «Брегета» отмерили полчаса, а вот тень от природного измерителя времени не сдвинулась ни на пядь.
Какой же из приборов врет?
Даже не поленился задрать голову и глянуть на солнце, не прекратило ль оно, не дай Бог, свой вечный бег по небесной тверди? Но разве по светилу поймешь? Сияет себе и сияет.
Ну-ка, ну-ка, что там говорил давешний пьянчужка об испорченных барометрах?
Полно, лезет же в голову всякий вздор.
Подался на четвертую палубу, в ресторан «Лютеция».
Натали была изрядной любительницей галльской кухни, особенно уважая блюда из капусты. (Поэтому он иногда позволял себе, мысленно, конечно, называть ее «Зайка моя».)
Путь туда лежал через музыкальный салон первого класса, где Лайер мельком удостоил взором сияющий медью и никелем паро-пневматический орган, собранный в Александрии и привезенный целиком на специальном дирижабле.
Но, войдя в ресторан, вмиг забыл и об органе, да и о делах.
Натали и впрямь была тут.
И от ее столика отступали, что-то испуганно бормоча, двое молодых людей в ярко-красных косоворотках, лаковых штиблетах из крокодиловой кожи, с одинаковыми золотыми цепочками для часов, усыпанных бриллиантами и высовывающихся из карманов таких же алых жилетов.
