Олег Корабельников - Прикосновение крыльев (сборник)
— Неправда. Ты ведь сам рос без отца. Ты продолжение своего рода, а дальше — тупик, конец. И твой отец мечтает о наследнике.
— Я запрещу ему говорить об этом. Впрочем, он и сам должен понять… Это невозможно, Жанна.
Он погладил ее руку и улыбнулся. Виновато и грустно.
— Невозможно? Плохо ты знаешь меня, милый. Я не умею отступать.
Она вскинула голову, тряхнула светлыми волосами и победно улыбнулась. В дверь тихо постучались.
— Заходи, — сказал Поляков.
— Прошу прощения, — произнес Джеральд, проскальзывая в комнату. — Я вам не слишком помешаю?
— Не слишком, — сказала Жанна. — Никак не могу привыкнуть, что ты умеешь разговаривать. Вроде бы обычная собака.
— Обычная! — фыркнул пес. — Вы, девушка, типичный антропоцентрист. Этак вас послушать, и жить не захочется. Всюду люди, люди, а у нас собачья жизнь, что ли?
— Не преувеличивай, — сказал Поляков. — И успокойся: ты не обычный пес. Тебя забракуют, как непородистого. Хотя ты и похож на боксера, но уж очень большеголовый.
— Еще бы! Нашел чем упрекать — большим умом. Пора мне начинать движение за эмансипацию собак. Превратили их черт знает во что. Напридумывали экстерьеров и тешатся как дети. А собаки страдают. Только циничная раса могла придумать такой афоризм: «Собака — друг человека». Разве с друзьями так обращаются?
— Ну что ты, Джерри, — сказала Жанна. — Не каждый аристократ может похвастаться такими родословными, как наши породистые псы.
— Вот это и унизительно! — воскликнул Джеральд. — Собак разводят на племя, неугодных безжалостно топят, а кучка собачьей элиты бездельничает, паразитирует на человеке, служа его непомерному тщеславию, Да и она вырождается из-за постоянного инбридинга. А ведь они разумны! Пусть не в такой степени, как я, но разумны! Вы превратились в расистов! Я призову собак к бунту!
— Ну, это не твое собачье дело, Джеральд, — беззлобно сказал Поляков. — Без тебя разберемся. И вообще, у тебя характер портится. Уж очень ты стал ворчливым. Не тоскуй, найдем мы твою заветную дверь.
— Черта с два, — огрызнулся пес. — Найдешь ее, как же…
Ему ничего не снилось, и голос, разбудивший его, отдался в голове болью. Не раскрывая глаз, Хамзин поморщился и перевернулся на другой бок.
— Пора на работу, Иван Николаевич, — повторил Поляков и осторожно потряс его за плечо.
— Пива дай, — сипло произнес Хамзин.
Бульканье жидкости, льющейся в стакан, оживило его. Приподняв голову, он жадно выпил холодное пиво и, медленно припоминая вчерашние события, спустил ноги с дивана.
— Уже вернулся? — спросил он.
— Откуда? Я спал в соседней комнате.
— Ну да! А пиво где взял?
— В магазине. Не сам же я его делаю. Стояло в холодильнике.
— Покажи! — потребовал Хамзин. — Бутылку покажи!
Поляков молча подал.
— «Саянское», — прочитал Хамзин. — Трехдневное. Ладно, это наше. Но ты не выкручивайся, Мишка. Я от тебя не отстану, пока все не расскажешь и не научишь, как попадать в другое измерение.
— Не знаю, что вам снилось, Иван Николаевич, но при чем здесь я? Вставайте — и на работу. Мы опаздываем.
— Опять ты мне мозги пудришь! — закричал Хамзин. — Твой пес курносый во всем раскололся. Вы с ним шляетесь туда-сюда по разным мирам, как из комнаты в комнату, а других научить не хотите. Эгоисты! Я, может, погибну здесь.
— А розовых слонов не бывает? — спокойно спросил Поляков. — Пили бы вы поменьше, Иван Николаевич.
— Вот уж тебя не спросил! — возмутился Хамзин. — Тебе бы мою жизнь, щенок!
Поляков смотрел на него насмешливо, и Хамзин разозлился. В течение пяти минут он высказывал все, что думает о Полякове, тот молча выслушал его и спокойно сказал, что Хамзин-де вчера выпил лишнего и спал до утра не просыпаясь, только храпел сильно, но Поляков его прощает и ничуть не обижается. У Хамзина перехватило дыхание от гнева, он чуть не полез в драку, ругнулся напоследок и, хлопнув дверью, вышел в подъезд. На остановке его догнал Поляков.
— Вы не переживайте, Иван Николаевич, — сказал он. — Это бывает. Я тоже иногда вижу на редкость яркие сны и потом долго не могу отличить, где сон, а где явь. Сегодня, например, мне приснилось, что у меня растет сын Сашка и жена у меня красивая, добрая. Такой, знаете ли, логичный и яркий сон…
Хамзин нервно передернулся…
Я бегаю, как собака, высунув язык, держу нос по ветру, но не нахожу знакомого запаха. Сбился со следа, все время кажется, что вот-вот из-за поворота пахнет родным ветром, лучшим во Вселенной. Я тоже родился на Земле, но где она теперь, та самая долгожданная земля, о которой кричали матросы с высоких мачт, которую долгие годы искал Одиссей, где она?
Передвижения в многомерном пространстве отличаются от путешествий в космосе именно тем, что неизменно попадаешь в аналогичную точку, в данном случае — на какую-нибудь из миллионов планет-близнецов — Землю. Но Земля Земле рознь, в бесконечных кривых зеркалах она та же и не та, каждый раз обманываешься знакомой деталью пейзажа, запахом, голосом, напевающим почти родную мелодию, и слабеют лапы, а сердце бьется сладко и тяжело. Но вдруг на проселочной дороге встречаешь какого-нибудь ручного бронтозавра, запряженного в громыхающую повозку, и разумного игуанодона, глядящего из-под лапы на солнце… Не говоря уж о том, что есть миры, на которых так и не развилась органическая жизнь. Голые скалы, моря, грозы и ветры. Есть и такие, где жизнь уже отцвела. Это самые страшные планеты. Нерожденный ребенок вызывает лишь сожаление, но погибший в расцвете сил…
Это неверно, что Вселенная равнодушна и величава, что она не замечает копошения разумных микробов на своем бесконечном теле, ведь именно жизнь и как вершина ее — разум — призваны противостоять энтропии, рассеянию и уничтожению. Мы первые, а за нами и другие миры научатся переходу через границу, и тогда механизм самозащиты Вселенной придет к своему логическому завершению — разум отберет лучшее, что накопилось в бесконечных мирах за все время разделения, соединит миры и возьмет на себя уже посильный ему груз сохранения и спасения… И распахнутся двери, и свежий ветер пронесется сквозняком из мира в мир…
— Они везде ищут мистику, — сказал отец неизвестно о ком, брезгливо морщась. — Они мнят себя материалистами, но когда сталкиваются с непонятным явлением, тут же спешат объявить его мистической ложью. Они не пытаются исследовать неизвестное: еще бы, намного легче откреститься от него, чем утруждать голову тяжелой работой. Они подобны детям, закрывающим глаза ладонью и кричащим: «Я спрятался!» А ты похож, — сказал он, указывая на сына, — на мальчика, восклицающего: «Кто не спрятался, я не виноват!» Кому ты хочешь доказать? Кому? Тебя сразу же объявят неполноценным и отнимут у нас навсегда. Я запрещаю тебе.
