Яцек Дукай - Пока ночь
- Меня зовут Ян Герман Трудны.
- Добрый день.
- Мне очень приятно.
- Хороший сегодня день, не правда ли?
Особенно хорошо прозвучало вот это "не правда ли".
Ну ладно, сказал он сам себе, когда волна самоудовлетворения уже опала; все здорово, все прекрасно - но это всего лишь начало.
21
В первый день февраля кто-то позвонил в двери; Виолетта пошла и открыла - а там, в полумраке наступающего вечера, стоял Ян Герман Трудны.
На нем было какое-то грязное пальто с множеством заплаток, на ногах растоптанные сапоги бродяги, на голове полысевшая меховая шапка. Он не улыбался, но взгляд его был ясным и чистым; вполне возможно, что улыбка на губах и была, только все лицо было покрыто густой, черной бородой.
Виолетта втянула воздух, мороз отрезвил ее. Она схватила Яна Германа за полу, дернула вовнутрь и ногой захлопнула двери. Он пошевелил руками, как бы желая защититься, оперся о сену, вздохнул:
- Виола...
- Ты...!
- Ну, все...
- Господи... Янек, Господи...
- Что это у нас так пахнет, яблочный пирог?
- Сейчас как дам тебе яблочный пирог...!
Она и вправду дала ему пирог. Умытый, побритый и переодетый, он запихивался горячим тестом в салоне, заполненном всей возбужденной семьей. Не было только Конрада, про него Ян Герман спросил в самом начале.
- Сбежал, ответила ему мать.
Только расспрашивали они, ему приходилось лишь отвечать. Ян Герман быстренько втюрил им какую-то чрезвычайно запутанную военную историю, все время при этом заслоняясь тайнами и честным словом; история прозвучала совершенно по-идиотски, но на это никто не обратил ни малейшего внимания, все были рады его возвращению - он жил, и одного этого было достаточно, на самом деле прошлое касалось их очень мало - разве что за исключением Леи с Кристианом, которые требовали подробно описывать самые настоящие приключения.
Виолетта молчала, пока они не очутились одни; впрочем, она и тогда продолжала молчать, так что начинать пришлось Яну Герману.
- Теперь все будет хорошо, - сказал он.
Жена не обернулась от раковины, в которой мыла посуду; он же сидел на своем месте, в углу, за столиком у окошка, выходящего на пустой, огороженный стеной дворик: прямоугольник белого снега под луной, и пил кофе. Когда же потянулся за сигаретой, она - все так же не оглядываясь рявкнула:
- Здесь не кури.
И Трудны уже знал, что вновь все как всегда.
- Все уже будет хорошо, - повторил он. - Нам ничего не угрожает. Можешь выпускать детей.
- Могу, так? Могу?
- Я устроил все, что надо. Привидений уже нет. Теперь это самый обычный дом. А про то можно забыть.
Виолетта так грохнула тарелкой в раковине, что та разлетелась на мелкие осколки. Потом она подошла к Трудному и врезала ему мокрой рукой по лицу.
- Это тебе за гордость. - Добавила по второй щеке. - А это за ту открытку.
Ян Герман перехватил ее в талии, притянул, тем самым заставляя присесть у себя на коленях. Она не плакала. И тут он поцеловал ее, долго и страстно.
- А это за твои седые волосы, - шепнул он ей на ухо. - Знаю, что я свинья. Знаю, что эгоист и мегаломан. Знаю, все знаю. Но, прошу тебя, Виола, никогда не расспрашивай меня про этот месяц и про... про все это. Прошу тебя.
- Я...
- Все уже хорошо, все хорошо, я не уйду, - мягко шептал он, обнимая ее крепко, до боли. - Мы уедем отсюда, деньги имеются, я расстанусь с Яношем, и мы уедем далеко-далеко, туда, где нет войны, я это устрою, но сначала найду Конрада... и все будет хорошо...
Только теперь покатились слезы. Очень долго держал он ее вот так, обнимая, в тишине и бездействии. Никаких ласк, никаких слов, ничего. Спокойствие. Окончательная симметрия событий была дополнена.
Он знал, что поступает хорошо, и все же в Яне Германе жила какая-то нечистая злость на самого себя. Когда он глядел вот так из подверха на плоскую, трехмерную Виолетту, ему крайне тяжело было обнаружить в этом живом куске мяса женщину, собственную жену. Пришлось ограничиться окружающими воздушными омматидиями, заполняющими кухню и не выходящими за ее границы. И теперь воспринимал все как-то неестественно. Его человекоид, которым двигал осторожно и крайне собранно, чтобы мельчайшим шевелением собственного не-тела не разорвать наложенной трехмерной одежды и не предстать перед Виолеттой ужасным страшилищем из ее кошмаров, что неизбежно вогнало бы ее в безумие; его человекоид, сотворенный в муках и тяжком труде долгих дней и ночей тренировки руки; человекоид - этот плоский разрез фрагмента истинного Яна Германа Трудного, вытянутого из подверха в надниз сквозь весь дом; он, в объятьях которого Виолетта вновь обретала утраченный покой - он, что ни говори, был одной гигантской ложью, враньем, манипуляцией: точно так же она могла обнимать манекена, куклу, которой Трудны передвигал с помощью системы шнурков, просто марионетку; это было как-то даже непристойно. И все же... несмотря ни на что... он знал, что вместе с тем все это было хорошо, правильно - именно так он и обязан поступить.
На следующее утро он вывел своего человекоида на Пенкную, и как только тот исчез за поворотом, поднял его в подверх вместе с окружавшей его тонкой оболочкой одежды. Ян Герман понимал уже пространство и его свойства настолько хорошо, чтобы выполнять подобного рода действия инстинктивно, не раздумывая; по сути своей, он уже освоил все те штучки, которые в свое время представлял ему Шниц. Дольше всего он раскусывал трюк с исчезающей стеной, поскольку сразу же ошибочно предположил, будто еврейский маг и вправду вынул из нее приличный фрагмент. А ничего подобного: ведь стенка бы завалилась, во всяком случае, ее нельзя было бы так тщательно и без малейшего следа соединить вновь. Он уже даже начал подозревать магию; но безосновательно. Вся штука основывалась на иллюзии: стена оставалась без изменений, это свет и воздух со двора переносились через наднижнюю или подверхнюю гильзу прямо в холл - потому что в четвертом измерении прямая линия вовсе не обязана означать прямую, и здесь никто не молится на Эвклида.
Второе февраля для Яна Германа Трудного было днем закрытия.
Вначале он сунул человекоида в комнату младшего лейтенанта Хоффера, упомянутая комната которого находилась в комплексе давних казарм Войска Польского, теперь же служащих Вермахту. Хоффер в это время что-то писал за столиком: в одних кальсонах, еще не побритый: то ли у него был сегодня выходной, то ли ночное дежурство. Появления человекоида Трудного он не услыхал, лишь почувствовал кожей легкую дрожь воздуха (свободные газы по своему желанию, без принуждения, перейти в надниз или подверх не могут).
- Хоффер, - произнес человекоид.
Тот задергался, как будто его подключили к источнику высокого напряжения; затем вскочил на ноги, обернулся, вскрикнул в полуобороте:
