Александр Марков - Локальный конфликт
- В госпиталь, что ли, хочешь отпроситься, травму лечить?
- Нет.
- Ты не на экзамене в музыкальной школе. Не ломайся.
- Хорошо.
Голубев немного подумал, вспоминая мотив и слова, а потом запел. Хотя слово это плохо подходило к тому, что и как он воспроизводил, скорее завыл что-то, что песней никак нельзя было назвать. Какой-то речитатив, будто он читал очень плохое стихотворение и, понимая, насколько оно слабое, старался прочитать его побыстрее, чтобы поменьше позориться, а слушателям - лучше бы побыстрее заткнуть уши ладонями или ватными тампонами.
- Все. Молодец, - остановил его Кондратьев. Он вспомнил эту песню, не всю, а пару куплетов и припев, и думал, что уже не забудет их до лагеря.
- Не понравилось?
- Напротив. Ты исполняешь гораздо лучше первоисточника. Очень оригинальная трактовка.
- Издеваешься?
Кондратьеву было интересно, сколько же раз он успеет воспроизвести эту песню. Удержать в голове одновременно и цифры и мотив он не смог и поэтому быстро сбился со счета. Но песня эта прилипла к нему, как пиявка, и ползала в голове, как он ни старался избавиться от нее. Надо отыскать радиста Егеева и поставить в его магнитофон вместо речи полевого командира какой-нибудь более приятный шлягер. Хорошие мысли всегда приходят слишком поздно. Просить Голубева вновь что-нибудь спеть Кондратьев боялся, вспоминая его вокальное исполнение с дрожью и холодком.
Но может, из глубин памяти всплывет, как сонная прозрачная медуза, еще какая-нибудь мелодия... увы, ничего на поверхности не появлялось, точно там в глубине все вымерло или опустилось на дно и затихло.
Мозг продолжал всю дорогу сотрясаться от песни "Стрекоз", и вскоре Кондратьев уже готов был убить Голубева за то, что тот вспомнил именно эту композицию, а не другую.
Часть 2
Глава 8
"Военные пока предпочитают не делать заявлений о том, захватили они Егеева или нет. Однако мы можем сказать с большой степенью вероятности, что этот полевой командир оказался в руках федеральных войск. Так как, по нашим сведениям, полученным из штаба федеральной группировки, никто из сепаратистов не смог вырваться из окруженного населенного пункта".
Алазаев с каким-то мазохистским наслаждением взирал на телевизор, где шел очередной выпуск "Последних известий", и размышлял над тем, что скажут про него, когда его убьют или он попадет в плен. Но событие это, скорее, пройдет незамеченным, акцентировать на нем внимание не станут, разве что сообщат, к примеру, что за истекшие сутки было уничтожено столько-то боевиков. Перечислять их по фамилиям не станут, потому что это займет много эфирного времени, а оно дорого, и есть более важная информация, так что Алазаев вряд ли удостоится чести, чтобы его фамилия прозвучала в каком-нибудь из выпусков "Последних известий". Он улыбнулся. Вот она, обратная сторона того, что он не светился.
Экран телевизора рябило. По нему прыгали полчища разноцветных пылинок, точно подкрашенные снежинки. Все, что там сейчас показывалось, происходило в нескольких десятках километров от убежища, но изображение вначале передавалось на спутник, затем с него - в Москву, а после возвращалось обратно, тоже, наверное, через спутник или ретрансляционную станцию. Судя по расстоянию, вещание шло с другой планеты.
"Правильно. Не сомневайтесь, - подумал Алазаев. - Он там. Вы его найдете, если уже не нашли".
Вероятно, Егеев хотел прослыть народным героем, борцом за свободу, чтобы потом, через много лет, о нем слагали песни, имя его передавалось из уст в уста и не затерялось в веках. Хотя нет. У него просто помутился рассудок от зависти к одному из своих предшественников. Человек в здравом уме не придумает столь изощренный способ для самоубийства, каким воспользовался Егеев. Так думал Алазаев, сидя в своей пещере. Но... повторы всегда не больше, чем слабая копия оригинала. Егеев стал не героем, а посмешищем. Его будут возить по городам России, как и предшественника, которому он так завидовал и на которого хотел походить, и постепенно в его кровь проникнет та же болезнь. Если он откажется смотреть на эти города, закроет глаза, то это не спасет его, потому что болезнь впитается в кровь через поры. Он заразится ею, вдыхая воздух России. С этих минут он будет обречен стать ее слугой, как и те солдаты, что окружили его в ловушке, которую он сам для себя придумал. Он раскается, поймет, что шел неверной дорогой и будет благодарен тем, кто его остановил. От мысли, что может стать частичкой этой могучей и непобедимой империи, кровь будет закипать в его жилах, а по спине пробегать мурашки. Тогда при нем даже не заикнешься о сепаратизме. Его кумирами станут те, кто проливал кровь за Россию в двух мировых войнах, служа в "Диких дивизиях", и он будет проклинать себя за то, что распорядился уничтожить когда-то скромный памятник, на котором были выбиты имена некоторых из этих людей. Ему не жалко станет своей крови, чтобы смыть эту вину. Он ассимилируется, а чтобы искупить свои грехи, станет проповедовать в Истабане пророссийские идеи, наставлять на путь истинный заблудшие души, а когда придет старость, поселится в маленьком скромном домике на окраине родного села и будет спокойно ждать, когда за ним придет смерть.
Но это слишком долгий путь. Все может закончиться гораздо быстрее. У федералов может не хватить желания перевоспитывать Егеева. В плену у них и так много подобных людей. Егеев не самый лучший из них, но и не самый худший. Гораздо легче поставить его к стенке и расстрелять - каждому из них можно предъявить обвинения, которые потянут на высшую меру наказания. Но так можно посеять на этой плодородной земле семена зла. Лучше посеять здесь семена добра. Когда-нибудь они дадут всходы и Истабан вновь будет предан Империи, а его солдаты перегрызут глотки любому, кто позарится на богатства и целостность.
Как бы она ни называлась, она всегда оставалась Империей - Великой и последней на Земле. Вот только ее правители наделали много ошибок, допустив, чтобы люди, которые живут в ней, разуверились в ее могуществе...
Для Алазаева дороги назад не было. Он знал, что может потерять, если пойдет сдаваться.
В смутные времена можно быстрее всего сколотить капитал. Особенно во время войны. Не будь ее, Алазаев, наверное, до сих пор оставался бы учителем математики. В лучшем случае стал бы директором школы. Он жил бы от зарплаты до зарплаты, всегда экономя деньги. Кому понравятся такие перспективы, если есть возможность все изменить, поломать запрограммированный ход времени, поставить на кон жизнь и взять весь банк. Его подталкивали на это.
Последние годы его знания никому были не нужны. Играть приходилось по чужим правилам. Он знал, что период хаоса и неразберихи, как и любой переходный период, не может продолжаться бесконечно, так что в его распоряжении было максимум десять лет.
