Что-нибудь светлое… Компиляция (СИ) - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович

— У Леи таких не было, — удивление Рины перешло в возмущение, она вскинулась и посмотрела на Берковича уничтожающим взглядом: так мог бы смотреть человек, в кармане у которого обнаружили пакет с героином, а он точно знал, что наркотика у него не было, и значит, его только что подбросили полицейские, чтобы обвинить невинного.

— Возможно, — мягко сказал Беркович, — это куклы не Леи?

— Не мои же!

Рина смотрела на уродцев, хотела все же взять их, потрогать, протягивала руки и отдергивала под взглядом Беркович.

— Вы давно не заглядывали в глубину ящика?

— Года два, — голос у Рины звучал обиженно — она будто хотела сказать, что раньше в глубине ящика лежало что-то, принадлежавшее мужу, к чему она не хотела иметь отношения. Не куклы, конечно.

— Но обувь вы недавно приводили в порядок.

— Да. — Рина решила, видимо, что после смерти мужа нет причин скрывать маленькие семейные тайны. — Натан хранил здесь свои старые тетради. Много тетрадей, таких, знаете, толстых, девяносто шесть страниц, они назывались общими. Натан положил тетради в пакеты, тяжелые, ящик всегда было трудно выдвигать, но он не позволял эти пакеты даже трогать, не говоря о том, чтобы выбросить.

— Вы видели, что там было написано?

— Никогда! — воскликнула Рина с возмущением: ей действительно было очень досадно, что столько лет она не открывала, не смотрела, не читала, уважала желание мужа сохранить в неприкосновенности тайны юности. Значит, не так давно Натан в отсутствие жены вытащил из ящика тетради и вместо них положил трех уродцев.

— То есть… — Рина не отрывала от кукол настороженного взгляда. — Я хочу сказать… Как-то давно, мы только поженились, это было еще в Харькове… Тетради лежали в сундучке, сверху зимние одеяла, а снизу… Они там лежали еще до меня. Когда я пришла к Натану жить, убирала квартиру, у него был холостяцкий беспорядок, добралась до тетрадей, открыла одну, а он увидел, выхватил и стал кричать, чтобы я не трогала, это не интересно… Взял большой полиэтиленовый пакет, вложил тетради, заклеил пакет скотчем и даже расписался фломастером, чтобы увидеть, если кто-то попытается вскрыть. Это меня страшно обидело, мы поругались, а потом я решила — ну и ладно, у каждого есть что-то личное, чем он не обязан делиться даже с женой. Помните, в «Лоэнгрине»: «Ты все сомненья бросишь, ты никогда не спросишь…»

— Скорее как в замке Синей бороды, — пробормотал Беркович. «Лоэнгрина» он не слышал, содержание знал плохо и не представлял, по какому поводу и кем были сказаны процитированные Риной слова.

— Нет! — Рина неожиданно улыбнулась. — При чем здесь Синяя борода? У Натана была одна жена — я. Он никогда не…

Она всхлипнула и отвернулась, чтобы Беркович не увидел навернувшиеся на глаза слезы.

— Вы сказали, что успели прочитать…

— Очень немного, просто взгляд бросила.

— И?

— Ерунда. Я никогда не понимала, зачем Натану это прятать и вообще хранить. Какой-то рассказ о пришельцах. В детстве я писала стихи, очень этого стеснялась и умерла бы, если бы кто-нибудь нашел мою тетрадь. Я прятала ее под матрацем, и мама наверняка видела, когда убирала, но мне это в голову не приходило. Через пару лет перечитала, поняла, какая это слезливая чушь, и выбросила. Наверно, каждый в детстве балуется… То есть не баловство, конечно, душа требует, но все равно… От таких вещей надо избавляться, когда взрослеешь, иначе этот груз напоминает о себе всю жизнь и тянет в прошлое. Я решила тогда, что эти тетради для Натана — память о детстве. Может, Натан и дневник вел, хотя мальчики обычно не склонны… Но он был необычным. В десятом классе сшил себе… сам!.. космический скафандр. Я видела фотографию, где-то она в альбоме, хотите посмотреть?

Может, этим вопросом Рина пыталась отвлечь внимание Берковича от кукол?

— Обязательно покажите, — сказал Беркович. — Чуть позже. Когда вы видели тетради мужа в последний раз?

— Года два я не выдвигала ящик до упора, — сказала Рина. — Да и раньше нечасто. Тетради лежали, помню. Года два, верно. Потом — нет. Что-то там заедало, как сегодня. Я подумала, что Натан сделал это специально, чтобы я не могла открыть. И я не стала.

— Покажем Лее? — помолчав, спросил Беркович. — Может, она знает о куклах?

Рина подняла на старшего инспектора измученный взгляд, в котором легко было прочитать: «Думаете, между этими уродцами и тем, что убил Натана, есть связь?» Беркович кивнул. Стараясь не касаться выдвинутого ящика, Рина прошла к двери, приоткрыла и позвала дочь тихим голосом, который невозможно было услышать из гостиной.

Беркович присел на стул у окна. На спинке висела синяя летняя майка, трудно было понять, мужская или женская, скорее всего, майка Натана — вряд ли в дни траура Рина стала бы надевать такую.

Лея вошла в комнату и от двери увидела выдвинутый ящик. Беркович следил за ее реакцией и был удовлетворен. Глаза девочки широко раскрылись, но не удивление промелькнуло в них, а досада, недовольство, она не сумела сдержать эмоции, не ожидала, что полицейский станет заглядывать в чужие ящики.

— Лея… — начала Рина, но Беркович перебил ее, сказав совсем не то, что собиралась сказать мать:

— Лея, когда ты открывала этот ящик?

Соображать, какой ответ будет разумным, у Леи не было времени, и она сказала то, что Беркович ожидал услышать, — правду:

— Вчера.

— Лея! — На сильные эмоции у Рины сейчас не хватало энергии, но то, что дочь в ее отсутствие рылась в ящике, где никогда не было детской обуви, вызвало возмущение. Куда еще Лея заглядывала? Как неприятно узнавать о детях такое… да еще в присутствии полицейского инспектора… что он подумает?

— Вчера, — удовлетворенно произнес Беркович. — Эти три куклы были на месте?

— Да, — кивнула Лея.

— Ты брала их в руки?

— Нет.

— Куклы тебе знакомы?

— Да.

— Это твои куклы?

Легкая заминка, которую невозможно было не заметить.

— Нет. То есть… Они ничьи… То есть…

— Что значит «ничьи»? — не выдержала Рина. — Никто, кроме тебя, в куклы не играет. Положил их сюда папа, не ты же сама! Тут лежали его тетради, где они сейчас?

Вопрос она задала, в принципе, правильный, но не своевременный, и Беркович перехватил инициативу:

— Продолжай, Лея, — мягко сказал он. — Ты сказала «то есть…».

— Ну… не знаю, как объяснить.

— Не нужно объяснять, Лея. Просто расскажи об этих куклах. Если они ничьи, как ты говоришь, то, значит…

— Папа не знал, как они оказались дома.

— В каком смысле? — опять вскинулась Рина, и Беркович вынужден был вмешаться:

— Рина, пожалуйста, позвольте мне поговорить с Леей. Хорошо? В вашем присутствии.

Рина опустилась на кровать, ногой попыталась задвинуть ящик, но он не поддавался, и она оставила усилия, сидела, хотя и молча, но мысленно громогласно выражая свое возмущение. Рина говорила плечами, пальцами, расправлявшими оборки на платье, стиснутыми зубами, даже прической, которую она легким движением руки привела в необратимо разрушенное состояние.

Лея осталась стоять, упираясь коленом в угол кровати. На мать она не смотрела — от матери у нее была тайна, всплывшая сейчас на свет. Девочке было, с одной стороны, неприятно, с другой — она была рада, что тайна, наконец, раскроется, и не нужно будет отворачиваться от мамы, отвечая на ее не всегда приятные вопросы.

— Расскажи об этих куклах, — попросил Беркович.

— Слева Марина, — Лея показала пальцем на безногую куклу. — Она пришла зимой, я не помню точно число.

— Рассказывай, как помнишь, — улыбнулся Беркович.

— Зимой, — повторила Лея. — В феврале, кажется. В самом начале. Она лежала на полу в гостиной.

— Что значит… — начала Рина, но Беркович сделал ей знак молчать, и она плотно сжала губы, решив, что разберется с дочерью после ухода полицейского.

— Я пришла из школы, а она лежала. Папа был дома, и я спросила у него, откуда кукла.

— Ты взяла ее в руки?

— Нет, она мне показалась какой-то… может, грязной, может, просто чужой… не знаю.