Владимир Немцов - Осколок солнца
— Ваша идея?
Опять, как и в прошлый раз, когда Курбатов застал его за выпиливанием этого круга, Вадим покраснел и лишь кивком головы сознался — не только идея, но и шляпа его.
— Зачем вы перебросили ее через изгородь, кому?
— Я не перебрасывал.
Курбатов еле сдерживался, чтобы не вспылить. Да ведь в караульном помещении все сирены гудели, когда переброшенная через живую изгородь шляпа пересекла невидимый луч фотоблокировки. Тут же, возле стены, ее и нашли. Сначала удивились — кому это пришло в голову так развлекаться? Но потом, когда сняли марлю, дело обернулось иначе. Остроумный способ маскировки! Загадка осложнялась еще и тем, что вскоре выбежал техник Багрецов, искал то ли шляпу, то ли еще кого. Проследили. Однако до самого вечера к стене никто не подходил.
— Как эта штука оказалась за оградой? — спрашивал теперь Курбатов.
— Улетела — и… все.
— Без ветра?
Ничего не мог ответить Багрецов, Ему отвратителен был этот допрос, а еще противнее показать себя мальчишкой, увлеченным всякой чепухой вроде холодильных шляп, когда решается судьба зеркальных полей, когда песок под ногами горит. Разве можно признаться в этом? Оскорбительно для всех курбатовских дел.
Курбатов медлил, ждал ответа, наконец бросил шляпу на стол и сказал:
— Уходите, Багрецов. Мне неприятно вас видеть.
Стиснув зубы, чтобы не сорвалось резкое слово, Вадим выбежал из кабинета. До чего же люди несправедливы! Он чуть не плакал от досады. Ничему не верил Павел Иванович. Скажи ему, что шляпа была с мотором, разозлится еще пуще. Впрочем, не каждый поверит в такую чепуху. Уж очень тошно оправдываться, чувствуешь себя идиотом.
Но не это мучило Димку. Главное — пока еще рано признаваться, что он не игрушками занят. Нельзя. Ведь может воспротивиться Павел Иванович. «Кто разрешил загружать техников посторонними делами?» — спросит он, и рухнет вся затея. А как поступить с Нюрой?
Ничего хорошего Вадим не ждал.
Глава 12
ЗАЯЧИЙ СЛЕД
Перед началом работы Курбатов вызвал Нюру и спросил, что она искала в тетради Михайличенко. Нюра молчала. Она не могла поднять глаз на Павла Ивановича, а потом, когда он намекнул ей, что, вероятно, здесь замешаны сердечные дела, Нюра разрыдалась и выбежала из кабинета.
Павел Иванович не стал ее больше тревожить. Девушка не виновата, нужны ей были не формулы, а что-либо другое. Может быть, она искала записки, скажем, от того же Багрецова? Недаром вчера он так смутился, когда Курбатов попробовал разгадать, кем увлечена Нюра Мингалева.
Нюра не могла скрыть от подруги разговора с Павлом Ивановичем.
— Кто ему наябедничал? Откуда он узнал о тетрадке? Конечно, от Маши больше ведь никто не видел, что Нюра брала эту злосчастную тетрадь. Полный разрыв. Так подруги не поступают. Как теперь жить, если самые близкие люди тебя предают? И, главное, в чем? В самом сокровенном. Никому нельзя признаваться, что любишь. Куда от людей скрыться? Бежать, бежать в пески.
Маша покорно выслушала все эти гневные упреки, прерываемые слезами, и молча согласилась с подругой. Действительно, никому нельзя доверять. Как не совестно Лидии Николаевне! Умная, образованная, казалась доброй, а взяла и надругалась над Нюркиной глупой любовью — пошла рассказала Павлу Ивановичу, хотя Маша просила, умоляла ее не делать этого. Пообещала и обманула. Значит, права Нюрка, значит, у Лидии Николаевны тоже любовь к начальнику, потому она и высмеивает Нюрку, чтобы самой его не потерять. Так хорошие люди не поступают. Маша к ней с чистой душой, а она вон как отплатила. А еще москвичка.
После завтрака Лида хотела было взять Машу под руку, но та вырвалась и рассерженным котенком отскочила в сторону.
— Благодарим вас! — Порывшись в кармане пестрого платья, Маша вынула флакончик духов, подаренный Лидией Николаевной. — Возьмите обратно ваш «Серебристый ландыш». Не нуждаемся.
Сцену эту видел Багрецов. Он хотел объяснить Маше, кто истинный виновник ее неприятностей, кто обо всем рассказал Павлу Ивановичу, но Лида так зло взглянула на него, что он не решился. Все равно этим не поможешь.
— Я знаю, в чем дело, Машенька, — сказала Лида. — Идемте.
Она отвела Машу в беседку, но оправдаться не удалось — ее не просили рассказывать Багрецову.
С этого злосчастного утра все возненавидели Багрецова за то, что он вмешивается в личные дела, за клевету на Кучинского и, главное, за то, что из дружного коллектива, по милости того же Багрецова, получилось ни то ни се кучка людей, обиженных друг на друга.
Лида догадывалась, о чем был ночной разговор у Багрецова с Курбатовым, и передала Маше, чем он был вызван, уверенная, что Багрецов жаждет свести счеты с Кучинским. Но как? Грязным, нечестным способом. Маша разделяла ее мнение и сказала Бабкину:
— Как вы можете дружить с таким человеком?
Тимофей не понимал самого главного: как мог Багрецов скрывать свои дурные поступки? И от кого скрывать — от своего единственного друга! Немудрено, что Бабкин обиделся. Кстати, чего это Димка лезет не в свои дела? Прижмут ему хвост когда-нибудь!
И только Кучинский чувствовал себя как рыба в воде. Ему нравилось видеть рассорившуюся компанию, в которой еще вчера он был чужой. Какая кошка между ними пробежала, он не знал. Все, будто сговорившись, ничего ему не рассказывали, а лишь сочувственно улыбались. Лидия Николаевна тоже была приветлива. Марусенька весело воспринимала его старые остроты, Бабкин обращался к нему за советами, видимо, признавая авторитет «без пяти минут инженера». Больше того, он даже обещал узнать при случае у Павла Ивановича, послана ли телеграмма о забронировании выпускника Кучинского за новой лабораторией.
В столовой за завтраком Багрецов сидел один, за обедом — тоже. Никто к нему не подходил. Тимка, казалось, был увлечен беседой с Кучинским. Тут же тоненько смеялась Маша, поддакивая, и, когда встречалась с взглядом Вадима, брезгливо отворачивалась.
А он лениво мешал ложкой в тарелке и не смел поднять глаз. Больше всего его мучило то, что Тимка не сочувствует.
У них уже был разговор о Кучинском. Тимка наотрез отказался чернить его перед Курбатовым.
— Совестно такое говорить. Не по-товарищески.
— Какой же он тебе товарищ? — спрашивал Багрецов.
Но Тимка был тверд и упрекал Багрецова в «необъективности».
Вероятно, доля истины тут была, но Багрецов этого не понимал.
Интересно устроена человеческая память: назад, в прошлое, мы смотрим, будто сквозь хрустальную призму. Если смотреть в нее на тусклое окно, на письменный стол, на людей мрачных и усталых, на окружающий тебя мир, то всюду видишь радужные контуры. Они весело очерчивают угрюмое лицо, лист бумаги, переплет книги, оконную раму — все, что ты видишь через призму. Такой радужной представляется нам юность, и если были в ней горести и печали, все равно они прекрасны, потому что неповторимы.
