Валентина Журавлева - Снежный мост над пропастью. (Сборник)
Старик сидел под зонтом, у зачехленного телескопа. С зонта стекали крупные капли и гулко падали на потертый плащ. Кажется, старик обрадовался моему приходу.
— Никого нет, — сказал он. — Дождь.
Я ответила:
— Да, дождь.
Старик помолчал, потом спросил:
— Понравилось… вчера?
Я не успела ответить, он строго сказал:
— Станьте сюда, под зонт. Вы могли бы вчера наблюдать Вегу. Созвездие Лиры. Это интереснее.
Я спросила, мигает ли Вега. Старик удивленно посмотрел на меня. Я объяснила ему свою идею.
— Ты так думаешь? — с сомнением проговорил он. — Азбука Морзе… Хм… Однако почему никто не догадался об этом раньше тебя?
Ну, это было очень просто! Люди мало смотрят на небо. Даже здесь, в парке, они толпятся на танцплощадке, стоят в длинной очереди у кассы кинотеатра или без дела слоняются по аллеям. А в городе, на улицах, они вообще не думают о небе. Я, например, никогда не видела, чтобы прохожие смотрели на звезды.
— Очень верное наблюдение, — охотно согласился старик. — Люди почему-то мало интересуются астрономией. Вы знаете, я не выполняю план. Да, да! В таком большом городе из ста человек в среднем только ноль семьдесят одна сотая человека раз в году посещает мой аттракцион. Так подсчитал плановик в тресте. — Он погрозил кому-то длинным костлявым пальцем. — Остальные живут, не глядя на настоящее небо. Притом ноль семьдесят одна сотая — это план. В мае я выполнил план на шестьдесят два процента. И вы знаете, по чести говоря, это же мизерный план…
Он долго бормотал что-то беззвучное. Казалось, он забыл обо мне.
Дождь прекратился, но небо было закрыто унылыми черными облаками. Они медленно поднимались из темно-серого моря и с угрюмой неторопливостью ползли вверх, к нему. А в море, очень далеко, вспыхивали и гасли крохотные искры маячных огней.
— Точки, точки, — неожиданно сказал старик. Голос у него был громкий и сердитый. — Я вас спрашиваю: что они нам передадут?
Я ничего не понимала, и старик терпеливо повторил свой вопрос. Расстояние до звезд, объяснил он, очень большое, сигналы будут идти сто лет, не меньше. Поэтому нельзя разговаривать так, как будто мы рядом. Надо сразу сказать все, как в письме; потом сто лет ждать, пока письмо дойдет, и еще сто лет ждать, пока прибудет ответ. Но мы вообще вряд ли сможем ответить: у нас нет таких ярких ламп.
— Так я спрашиваю, — сказал старик, — что они сообщат нам в своем… хм… письме? — И тут же добавил: — Если, конечно, считать, что звезды мигают именно по азбуке Морзе.
Я не знала, что ответить. Я не думала об этом раньше.
— Сначала они поздороваются, — сказала я без особой уверенности. Дома мне твердили, что вежливость никогда не повредит.
— Допустим, — согласился старик. — Что потом?
— Потом они расскажут о себе. О том, как они живут.
Старик пошевелил усами и одобрительно пробормотал:
— Не лишено смысла, отнюдь не лишено.
— А потом?
— А еще потом они объяснят нам, как устроить такую лампу, чтобы мы могли отвечать.
Старик молчал. Мне показалось, что он недоволен. Подумав, я сказала, что они могут сообщить нам про разные машины. Чтобы можно было построить такой ледокол, который дойдет прямо до полюса--туда, где были папанинцы.
Потом они сообщат про самолеты. Чтобы можно было пролететь, не останавливаясь, вокруг всей Земли. И про винтовки. Чтобы не мазали, как в тире.
Старик встрепенулся:
— Почему ты сказала о винтовках?
Он очень волновался, и это было странно. Я сказала о винтовках только потому, что внизу, рядом с танцплощадкой, зажглось составленное из лампочек слово “Тир”.
— Все верно, девочка, — грустно сказал старик. — Лампы, ледоколы, самолеты, винтовки… Лампы тоже винтовки.
Возражать я не решилась.
— Вот этот инструмент, — старик ткнул пальцем в мокрый чехол телескопа, — сделан знаменитой немецкой фирмой “Рейнфельд и Хартель”. В Германии сейчас фашисты. И лучшие в Европе инструменты сейчас в фашистских обсерваториях. Как ты думаешь, девочка, хорошо, если фашисты раньше других прочитают эти точки-тире и сделают винтовки, которые будут стрелять без промаха?.. — Он не дал мне ответить. — Ты упомянула про винтовки, — продолжал он. — Но когда ты станешь чуть старше, ты поймешь, что всякое знание можно превратить в оружие. Даже лампы. Ты видела военные прожекторы? Ну вот. Это опасно, это даже страшно: дать оружие, не зная, кому и для чего. Если там, — он показал на небо, — есть разумные существа, они это понимают. Должны понимать. Обязаны… Лига Наций, — раздраженно бормотал старик. Он снова перестал замечать меня и говорил сам с собой. — Что может сделать Лига Наций, если у нее нет ни одного своего телескопа?.. Сообщение примет какое-то одно государство, и тогда… Что тогда, я вас спрашиваю? А разве лучше, если о сообщении узнают все государства?.. Нет, они обязаны это понимать. Сейчас нельзя. Только после мировой революции, не раньше, никак не раньше…
Вытянув длинную шею, он долго смотрел на темное небо.
— Ну вот, — сказал он. — Сплошная облачность. Кто придет сюда в такую погоду?.. Иди домой, девочка. У меня служба, я должен сидеть здесь. А ты иди. Завтра, бог даст, будет хорошая видимость, и я покажу тебе Бегу. Это очень красивая голубая звезда…
Я не смогла прийти на следующий день. У меня поднялась температура, болело горло, и четыре дня мне пришлось лежать. Я много думала о звездах; когда болеешь, ничего не разрешают делать и остается только думать.
Я пыталась представить письмо, которое отправят нам с далекой звезды.
Письмо начиналось так: “Здравствуйте, люди, живущие на Земле!..” Потом я изменила начало: “Здравствуйте, хорошие люди, живущие на Земле!..” Но тут возник вопрос, понимают ли нехорошие люди, что они нехорошие. Или им кажется, будто они хорошие? Ведь тогда они решат, что письмо отправлено им… Это был тяжелый вопрос. От него болела голова.
Через четыре дня мне разрешили гулять во дворе.
В парк меня не пускали, зато я собрала три рубля. Я подсчитала, что к воскресенью у меня наберется и на кино, и на воздушный шарик с рисунком. А на остальное я куплю билеты, чтобы старик мог выполнить свой план.
В воскресенье, двадцать второго июня, началась война.
В первые дни войны я совсем забыла о старике. Но однажды, когда в безлунном небе загорелись тысячи ярких звезд, я вспомнила про голубую Бегу.
На следующий день, с трудом дождавшись половины третьего, я побежала в парк. Было очень жарко, солнце немилосердно раскалило асфальт. Я бежала по душным аллеям.
— Стой!
Я остановилась. Из-за дерева вышел красноармеец.
— Туда нельзя, девочка, — сказал он. — Поворачивай Быстро!
