Феликс Дымов - Полторы сосульки (Сборник фантастики)
Род побагровел:
— Кто допустил?
— Они тут со вчерашнего вечера стоят, — растерялся Стэн. — Я же не знал, что нельзя…
— При чем тут нельзя? Человеку везде можно, если нет опасности его жизни и здоровью. Но не во всякое же время!
Зло пыхтя, районный инженер раскурил бездымную сигаретку. Зря в самом деле напустился на парня. Разве тот виноват? Девяносто лет космической эры, а эти бродят. С какой целью? Чего ради? На эти вопросы нет ответа. За цыганами числятся песни и пляски, гитара, Гитана да театр «Ромен». Вся цыганская жизнь — театр — зажигательный, кровь в дрожь! Из поколения в поколение. Без попыток цивилизоваться. Может, знают или ищут цыгане такое, что нечаянно утратили остальные? Давно уж извели мы диких вирусов. Контролируем комариное потомство: самцов — на рыбий корм, кома-рих — в закрытые инкубаторы. Зарубцевали раны Земли, нанесенные во время разлада с природой. Укладываем свою деятельность в рамки естественных процессов — пригладили архитектуру, изжили прямые углы и контуры, даже молнии меридиональных дорог укрыли пористой пленкой, чтоб выглядели с высоты цепочкой плешивых глиняных холмов. А цыгане как брели когда-то, так и бредут себе по нашим гладким дорогам. Ставят палатки на глазурованный асфальт. И вносят Неожиданное в отлаженный и четкий механизм города.
Положеньице! В другое время Род бы не загрустил. Подумаешь, палатка посреди улицы. Но сейчас к этой палатке приближается Поэт. Человек, чьи слова ценятся дороже любого промышленного изделия. Дороже энергии. Дороже времени. Он умеет говорить так, что каждому кажется, это его собственные слова: он сам их сказал, не мог не сказать, только гораздо-гораздо сильнее и лучше, чем всегда. Поэт идет, сочиняя стихи, — и Земля затаивает дыхание: не спугнуть бы, не уронить его мысли. Ляжет путь Поэта через завод — остановят завод. Шагнет Поэт по рассеянности на космодром — в воздухе, дрожа, замрут ракеты. И никто не усомнится в его праве, попроси Поэт запустить в Космос лишний звездолет. Просто так. Без цели. Просто потому, что это нужно ему для его образного строя. Ибо слова, произнесенные им, становятся общечеловеческими.
Не более секунды длилось забытье Рода, и вот уже он выпрямился, скомандовал по селектору:
— Стэн, закрывай Митрофаньевскую. Скуды направь в обход. Притормози поливку деревьев на Ташкентской. Диспетчеры шесть-тире-одинна-дцать, дайте над участком запрещающий для винтороллеров. Да не забудьте продублировать сигнал радиофишкой, иначе пассажиры запаникуют, решат, опять у нас утечка газа. Стэн, у тебя все? Подготовь акустическую завесу.
Неплохо бы что-нибудь посущественнее, подумал Род уже про себя, да разве так быстро достанешь? Если только у Юджина Кунцева? Запасливый мужик, у него все есть. Вот не было печали! Вклею-таки я замечание линейному с Обводного, чтоб не упускал в следующий раз поэтов! Конечно, с одной стороны, кто может предположить, куда знаменитость стопы свои направит? Но с другой стороны, на то тебе и опыт: доверили пост, так не лови ворон! Вон Стэн, молодчага, совсем зеленый-неприработанный, а гляди — занервничал!
Род еще раз взглянул на экран. И похолодел. Волоча по газону юбку с плохо пригнанным стереоузором — в некоторых местах наложились по два рисунка, в некоторых орнамент на полметра отстал от материи — к Поэту семенила старая цыганка…
…Поэт не сразу понял, что привлекло его внимание. Он никогда не фиксировал мыслей, мысли сами автоматически превращались в слова. Он просто прислушивался к себе. И говорил, диктовал, записывал — когда как. Главное — произнести что-нибудь вслух, оттиснуть на бумаге, запечатлеть в колечко эль-памяти. Короче, обратить мысли в слова. А уж слова люди тотчас подхватят и разнесут по Земле, сделают своими словами. Придумывать слова — это и есть его работа, его обязанность перед человечеством. Слушай себя — и слова появятся.
И Поэт слушал.
И говорил.
Когда этого ждали.
И когда не ждали — тоже.
В его словах нуждались.
Его слов хватало на всех.
Поэт медленно повернул голову направо. Там жужжали среди зелени разомлевшие шмели. Он повернул голову налево. Что-то начало его беспокоить. Но он еще не знал, что. Не знал даже в тот момент, когда его цепко ухватили за локоть, плеснули в уши тренированной скороговоркой:
— Давай погадаю, золотой-серебряный! Позолотишь ручку — всю правду выложу. И где тебя счастье бубновое дожидается. И откуда вести пиковые прибудут. И что тебя в казенном доме встретит.
Поэт отвык, чтоб другие говорили в его присутствии. Он не нуждался в окружающем мире. Внешнее существовало где-то по ту сторону мыслей, как будильник воспоминаний, как толчок для неожиданных ассоциаций. Не более того.
Когда-то в неотвязно присутствующем в нем детстве он уже слышал эту скороговорку, и она его не трогала. Но сейчас внешнее вмешивалось чересчур активно. Искажало гибкое восприятие просыпающегося образа.
Поэт продолжал медленно поворачиваться. И еще медленнее обращал взгляд изнутри к источнику голоса.
Из палатки поодаль доносился детский плач.
Чернобородый смуглый мужчина бренчал на гитаре.
Три молоденькие женщины с детишками за плечами, в платках до половины затылка, спорили наперебой и отчаянно жестикулировали. Еще одна, сама едва девочка, с мудрым бесстыдством кормила грудью малыша.
Замурзанный мальчуган в брюках со штанинами разной длины сосал конфету, то и дело вынимал ее изо рта, осматривал и совал обратно. Двое других боролись, вопя при этом так, будто наносили друг дружке неслыханные увечья.
А его, Поэта, теребила за локоть старая цыганка в куртке из немодного нейлонового плюша, в многоскладчатых юбках, в блестящих бурках.
Странное, затерянное во времени племя, удивился Поэт. Бредут за солнцем, ставят палатки на глазурованный асфальт. Коней видят только на скачках да в школьных живых уголках, но все равно бредят о них. И бредут, бредя, исполняя одно из семи вечных проклятий: «Пусть ничего у вас не будет, кроме дорог!» Мы отвыкли от бродяг на нашей чистенькой, доброй, благоустроенной планете. Но цыгане не замечают, что мир давно изменился. И по-прежнему меряют дороги песнями и посвистами кнута. Может, другие — межзвездные — дороги ожидают бродяг? Мечты о счастье легче невесомой кочевой котомки. От песен останавливаются на лету падающие звезды. И породнясь духом с Поэтом, знают цыгане такое-такое, что уже не доступно нам.
Как там у них поется?
Тэрнори чайори
Гожинько мири!
Да-да, именно так. Девушка молоденькая, красивая моя!
