Олег Овчинников - Семь грехов радуги
«Да, я помню, — сказал Боровой и рассеянно потер брови. — Просто странно: куда он мог деться? В любом случае за железную дверь диск самостоятельно выкатиться не мог. Так что он где-то здесь».
На этом он закончил мыслить вслух и вспомнил о моем присутствии.
«Ладно, — сказал, — не бери в голову, готовься к эфиру. Диск мы найдем, не беспокойся».
Словом, больше напугал, чем обнадежил.
И тут в третий раз за ночь меня посетило ощущение неполного контроля над собственным телом. Мерзкое ощущение, похожее на то, что испытываешь, когда ставишь на поднос стопку тарелок, на нее — несколько вложенных друг в друга стаканов, добавляешь к ним пару блюдец, берешь поднос в руки и вдруг видишь, как верхняя часть стеклянно-фарфоровой конструкции наминает медленно клониться на сторону. И ты замираешь в оцепенении, поскольку все равно ничего не в силах изменить, и только вскрикиваешь, глядя на летящую на пол посуду, или начинаешь заранее реветь от бессилия.
Нечто подобное происходило и со мной. Умом я понимала, что сейчас сделаю какую-нибудь глупость, — и не могла остановиться. На этот раз меня подвел язык.
«Погодите! — сказал он. — А Фрайденталь? Он же ушел не так давно. И я не уверена, но мне показалось, в руке у него было что-то похожее на диск».
Шеф обернулся, уточнил:
«Вы уверены?»
«Нет, я же сказала, — повторил упрямый язык. — Но мне показалось».
Боровой с сомнением прищурился на меня, сказал: «Странно. Очень странно», и ушел, ничего больше не добавив. А я поднялась с кресла, подошла к двери и плотно прикрыла ее за ним — зеленой рукой!
В нашей студии нет окон и мощных светильников, поэтому здесь в любое время суток царит уютный полумрак. Но и в рассеянном свете настольной лампы я ясно видела, что мои руки не синие, а зеленые. Почему? Заглянуть в зеркальце я побоялась, мне хватило одного взгляда на руки, чтобы догадаться, что из более-менее царевны я превратилась в законченную лягушку. Но почему? Да, я солгала, и ложь моя была глупа и бессмысленна — учитывая, что у Фрайденталя на последние полтора часа не просто железное, а кевларово-титановое алиби и сотни тысяч свидетелей в шестидесяти четырех городах страны. Но откуда взялся этот чудовищный зеленый цвет?
Или арбитр зазевался и по ошибке показал не ту карточку? О, вот кого бы я без раздумий пустила на «Сейвгард» и «Камею»!
Когда это случилось, я жутко испугалась, и это еще мягко сказано. Хуже всего, что я не представляла себе, как буду объясняться с тобой. Особенно после той сцены, которую закатила вчера утром. К тому же времени на принятие решения было катастрофически мало — всего четыре с половиной минуты, пока не кончится реклама, — и это сильно усложняло ситуацию. Одно я знала точно — оставаться и дальше в студии я не могла.
Хорошо, что паника не до конца парализовала мой мозг, и я догадалась позвонить Сережке. Ты его знаешь, он у нас отвечает за выпуски новостей. Несколько раз мне приходилось отдуваться за него в эфире, и я решила, что настал удачный момент отплатить добром за добро.
«Выручай, — попросила я, когда Сережка снял трубку. — Прикрой блоком».
«Циничная, ты тронулась? — ласково спросил он, а у самого голос хриплый, сонный. — Каким блоком? У меня эфир в шесть утра! Мне сегодня „Побудку“ начинать».
«У тебя устаревшая информация, — сообщила я. — Твой эфир через две минуты».
«Ха-ха! — Он попытался рассмеяться, но вместо этого закашлялся. — За две минуты я из Скунсова до вас не доберусь».
«И не надо, — успокоила я. — Ты по телефону. Какие-нибудь новости».
«Какие новости… в два часа ночи?»
«Ночные! Просто потяни время. — Я взмолилась: — Ну пожалуйста!»
«До скольки?»
«До скольки сможешь».
«Сумасшедшая! А ты?»
«А я отступаю. Прикрывай отход. Все, готовность одна-двадцать четыре. Можешь пока прокашляться».
Я вывела сигнал с телефона на пульт и выставила на таймере минутную задержку. Сняла со стены шляпу — мне подарили ее на прошлый Новый Год, но до сих пор как-то не было случая донести ее до дома, — чтобы хоть чуть-чуть прикрыть лицо. Ну а потом, как настоящая партизанка, вдоль стеночки, через железный занавес — и мимо лифта, по темной лестнице — на улицу.
А там ночь, машин почти нет. Первые два таксиста от меня сразу шарахнулись, третий — когда дорогу стала объяснять. «Там до поворота, говорю, мимо кладбища…» У меня ведь даже зубы — вот, посмотри… Саш, ты что?!
Саш!!! Прости меня!
Жалкое, должно быть, жуткое и жалкое зрелище. Я отворачиваюсь и бурчу, уткнувшись лицом в дверной косяк:
— За что, глупая? За что простить?
— Не знаю, — признается она. — Но отчего-то же ты плачешь. Я не помню, чтобы ты раньше плакал… Нет, помню — один раз, когда…
Да, это правда, я давно уже не плачу от боли, от обиды, от жалости к себе. Наверное, я научился терпеть их еще в незапамятные времена, когда почти каждый день приходил из детского сада в испачканной рубашке, а мама негодовала: «Вас опять заставляли рисовать гуашью? Горе мое! Но почему всегда красной?» С тех пор я не плачу… практически никогда. Даже когда уходят близкие.
А вот теперь почему-то не могу остановить поток стыдных, горячих слез.
— Ну, тогда почему? — допытывается Маришка.
Я знаю почему. Но разве об этом можно сказать словами? Пожалуй, можно, хватит и семи слов, а именно: «Господи», «как», «нее», «я», «боюсь», «тебя», «потерять», и трех восклицательных знаков — для ровного счета. Но разве можно повторить их вслух? У меня не хватает решимости.
— Прости, пожалуйста, прости… — повторяет она и легонько бодает меня в плечо повинной головой.
— Прощаю, — смеюсь я. Она непроизвольно бросает взгляд на свою руку, и я быстро добавляю: — Но превратить тебя из лягушки обратно в царевну, боюсь, не в моей компетенции.
— Почему?
— Вспомни, — говорю, — что сказал самаритянин. —На самом деле я сам не помню, что он там сказал, но легко цитирую его со слов Игната Валерьева: — Просить прощения имеет смысл лишь у того, перед кем согрешил. Никто другой не вправе отпустить грех. А передо мной ты, слава Богу, чиста.
— У кого это, — напрягается Маришка, — я должна просить прощения?
— Давай попробуем разобраться, — предлагаю. — Если я правильно понял, твоя первая ошибка — то, что ты взяла без спросу диск из директорского сейфа. То есть называя вещи своими именами, украла.
— Ничего подобного! — возмущается Маришка. — Я же только на время!..
— Все воры в конечном итоге берут на время. Даже те, кто в душе надеется жить вечно, — говорю и про себя поражаюсь, как легко, оказывается, быть немного жестоким, когда недавние слезы подсыхают на щеках, а в горле постепенно рассасывается горьковато-кислотный саднящий комок.
