Жоэль Шарбонно - Испытание
Толщина браслета – четверть дюйма, он сделан из серебристого металла. Снаружи на браслете диск с символом кандидата, а внутри…
Вот оно! Прямо под диском с символом я замечаю три крохотных отверстия. Я бы ни за что их не увидела, если бы специально не искала. Теперь я знаю то, что должна была знать.
Нас подслушивают.
Глава 14
Я испытываю радость, точь-в-точь такую же, как при успешной сдаче экзамена. Только сейчас радость очень скоротечна и тут же сменяется горечью страха во рту.
Неужели Испытатели записывают каждое наше слово? Неужели они слушали все мои разговоры еще до приезда в Тозу-Сити, или это лишнее, если почти каждое мое движение фиксировалось их миниатюрными камерами? Мне остается уповать на то, что верно второе. Потому что иначе они знают все: про моего отца, про его кошмары, про его напутствие мне. Он учил меня никому не доверять, а я не послушалась. Решила, что мне лучше знать. Я поверила Томасу и все ему рассказала. Возможно, теперь жизнь отца в опасности. Правительство, готовое равнодушно наблюдать, как кандидаты кончают жизнь самоубийством или едят отравленные растения, ошибившись с ответом, – такое правительство не моргнув глазом уничтожит человека, если заподозрит в нем угрозу. Опасность грозит магистрату Оуэнс, доктору Флинту, нашей старой учительнице. Любому, кто оберегал выпускников Пяти Озер от опасностей Испытания. И все из-за меня.
– Ты в порядке, Сия?
Я оборачиваюсь и встречаюсь глазами с Томасом. Судя по его озабоченному взгляду, у меня ужасный вид. Я изображаю широкую улыбку и отвечаю:
– Я тревожусь за Трейслин и остальных. Надеюсь, они найдут где сегодня переночевать. Похоже, надвигается сильная гроза.
Потом я прикладываю палец к губам, указывая на браслет и показываю ему чуть заметные отверстия на внутренней стороне. Расстегиваю дрожащими пальцами собственный браслет и кладу его на свой рюкзак. Беру руку Томаса, снимаю с нее браслет и только после этого тяну его за собой, на бушующий снаружи ветер.
– Они за нами шпионят, – говорит Томас. – После взорвавшегося пруда я ничему не удивляюсь. Подслушивание наших разговоров – мелочь по сравнению с этим.
– Как давно они, по-твоему, этим занимаются? Только на этом экзамене или с самого начала?
Он обдумывает мой вопрос и, как я вижу, вспоминает наш с ним разговор под деревом, вдали от камер.
– Тогда, наверное, к подслушиванию еще не приступили. Тогда нас было целых сто восемь человек. Они, должно быть, еще полагались на камеры и наблюдали за всеми сразу. Чтобы слушать сразу сотню микрофонов, нужно слишком много времени и людей.
Мне хочется надеяться, что он прав. Если нет, то пропадает желание жить.
– Сия, это жестоко звучит, но сейчас ты должна перестать тревожиться за оставшихся дома. – Он дотрагивается до моей щеки, и я ловлю его руку и цепляюсь за нее, как утопающий за соломинку. – Помочь родным и землякам мы можем единственным способом – выжив в этом экзамене.
У меня сводит от отчаяния горло:
– Если мы его сдадим, то все наши воспоминания об Испытании будут стерты. Мы уже не вспомним, что кому-то нужна наша помощь.
– Беспамятства можно избежать, надо только понять, как они это делают. – Он сжимает мне руку и смахивает с моей щеки слезинки. – Я все время об этом думаю и, кажется, кое-что надумал. Теперь мы знаем про «жучки» и можем постараться не держать их в курсе наших замыслов. Благодаря тебе у нас появилось преимущество. Надо просто сообразить, как его использовать.
Меня мучают сомнения. Хватит ли у нас сообразительности? Сумеем ли мы обмануть систему, действующую уже не одно десятилетие? Систему, контролирующую сотни самых блестящих умов с тех пор, как началось возрождение мира? Систему, в данный момент контролирующую нас самих?
Я расправляю плечи:
– Значит, все зависит от наших мозгов?
– Верно. – Томас улыбается. – Мы вместе – значит, ошибиться невозможно. И вот еще что: я рад, что ты догадалась, что нас подслушивают, еще по одной причине.
– По какой?
– Когда я впервые говорю, что люблю тебя, мне не хочется делиться этим мгновением с доктором Барнсом и его приятелями.
От этих слов и от прикосновения его губ к моим у меня трепещет сердце. Знаю, сейчас не время думать о любви. Напряжение экзамена, опасность, грозящая нашей жизни, не позволяют доверять чувствам. Но разлившееся по моему телу тепло и сила, которую я чувствую просто оттого, что Томас рядом, слишком реальны. И когда наши губы соприкасаются, я отвечаю:
– Думаю, я тоже тебя люблю.
– Думаешь? – Он хохочет и крепко прижимает меня к груди. – Раз так, я рад, что впереди еще двести миль пути: я успею тебя убедить. – Он целует меня в макушку и вздыхает. – А теперь вернемся и порадуем наших слушателей, а то они решат, что мы померли, объевшись курятиной. – Он берет меня за руку и ведет обратно в сарай. – Ты же понимаешь, что мне придется признаться в любви вторично, на публику. А то ей покажется странным, что я вот так тобой восторгаюсь.
Я не могу удержаться от улыбки. Мы возвращаемся и надеваем свои браслеты. Только теперь, зная, что нас подслушивают, у меня не находится слов. На счастье, Томас не считает это проблемой.
– Мне показалось, что снаружи раздался какой-то шум. Наверное, почудилось. Там никого не было. Просто ветер перед грозой расшвырял обломки.
Я в недоумении. Потом до меня доходит, что он объясняет слушателям наше молчание.
– Тем лучше, – откликаюсь я. – После вчерашней бессонной ночи нам нужен отдых. Мы правильно сделали, что предложили другой группе разделить с нами ночлег, но спать в их компании не очень-то спокойно.
– Знаю. – Томас опускается на землю и приглашает меня улечься рядом, что я и делаю. – Я тоже не выспался.
– Кто тогда храпел? – Это шутка, на самом деле Томас не храпит. Пускай наши слушатели позабавятся! Мы обсуждаем троицу из Талсы и своих друзей: соединились ли они с другими или движутся каждый сам по себе. Тем временем ветер крепчает, по крыше сарая начинает барабанить дождь.
Становится совсем темно, и мы готовимся уснуть. Для этого мы забиваемся в угол, крыша над которым вряд ли протечет. Ливень разыгрался не на шутку. Кое-где из дыр в крыше капает вода, но в нашем углу пока что сухо.
Обняв меня, Томас говорит:
– Знаешь, прошлую ночь я почти глаз не сомкнул. Не знаю, надо ли сейчас об этом говорить, но Трейслин права: я тебя люблю.
Оттого что я слышу его признание во второй раз, пускай сейчас он говорит это для д-ра Барнса, у меня перехватывает дыхание. Томас опять меня целует, только теперь поцелуй долгий, глубокий, от него у меня бурлит кровь. Когда он отстраняется, я не сразу прихожу в себя. Улыбаясь в темноте, я прижимаюсь к нему и шепчу:
