Эдгар Пэнгборн - Зеркало для наблюдателей
— Только прикидываетесь? Билл ведь вам никогда не нравился, правда?
— Правда... Посмотри-ка на меня, Абрахам.
Он не обернулся.
— Билл Келлер и его дядя слишком много сделали для меня. Они спасли мне жизнь, по-настоящему. А шанс начать заново, когда... — Он замолк.
— Вчера вечером, у Макса, я познакомился с твоей невестой.
Он только хмыкнул.
— Твой ум Келлер со своей шайкой не купил. Ты же знаешь, что банда охотников до власти тебе не компания. Посмотри на меня и скажи, что я прав.
— В не правы! — У него перехватило дыхание, но он не обернулся. И в любом случае его протесту не хватало энергичности.— Мой ум! Если бы вы знали... Если бы у меня был ум, стал бы я... — Он подавился.
— Как долго ты пробыл Абрахамом Брауном?
— С тех пор, как меня в Канзас-сити сцапали за разбитое окно.
— Что они сделали с тобой?
— Приют для бездомных. Исправительная школа... Нам ее полагалось называть иначе. Моим законным опекуном был суд. К несчастью, окно принадлежало ювелиру, хотя я и не обратил на это внимания.
— Канзас-Сити?.. Это случилось вскоре после того, как ты покинул Латимер?
— Вскоре? Наверное.— Он произнес последнее слово так, словно ему внезапно стало безразлично, существовали эти сны прошлого или нет.— Латимер... Я просто ушел. Свалка, небольшие леса, думаю, я там спал. Два или три дня ничего не ел. Потом оказался возле железнодорожной ветки, мне помогли двое бродяг. Канзас-Сити. Бродяги хотели оставить меня у себя, но я не был "своим"... ни для них, ни где бы то ни было...
— Подожди минутку...
— Это вы подождите минутку. Я никогда не был "своим". Я даже не был хорошим бродягой, потому и болтался с ними.— Он наконец взглянул на меня, и взгляд этот был столь стремительным, как будто он хотел застать меня врасплох.— Я ничего не хотел. Вы можете понять это? Можете? Двенадцать лет от роду, голодный как волк, в кармане — ни цента, но я... не хотел... ничего! О Боже, в мире нет большего проклятья!.. Ну вот, я увидел то прекрасное зеркальное окно... поздним вечером... и прекрасные полкирпича в канаве. Я подумал: "Вот! Предположим, я сделаю это. Может быть, это заставит меня заинтересоваться хоть чем-нибудь"... как при кошмаре... вы пытаетесь проснуться, сделав себе больно...
— Это было интересно?
— Устроил чертовски хороший погром... Школу я закончил через шесть лет.
— Никому не рассказывал о своем прошлом?
— Нет.— Его губы тронула жестокая ухмылка.— История — это процесс отбора, помните, мистер Майлз?
— После смерти твоей матери я встречал кое-кого из ее родственников. Прекрасные люди.
— Они и были прекрасными людьми,— сказал Абрахам Браун.— В школе я выложил три или четыре различные истории. Прикинулся страдающим амнезией. Они проверили первые две или три, понимаете, а потом решили, что я патологический лгун. Канзас-Cити — это долгий путь из Массачусетса. Множество бездомных детей.
— Так уж и множество, Абрахам?
— За шесть лет у меня сложилось такое впечатление.
— И было важно не возвращаться в Латимер?
— Вы понимаете вашу собственную душу?
— Нет. Но ты по-прежнему мальчик, который интересовался этикой...
— О, Бен!
— И ты все еще считаешь себя виновником смерти матери. Я хочу, чтобы ты перестал винить себя.
Он смотрел слепо, но не без понимания.
— А кто же еще...
— А надо ли искать виновника? Может быть, виноват Данн, потому что приволок тебя без предупреждения и выглядел, как гнев Господний?.. Но ведь он просто выполнял свою работу, выполнял так, как он себе ее представлял. Зачем вообще обвинять кого-либо? Так ли важно обвинение?
— Да, если оно напоминает мне, что я способен испортить все, к чему прикасаюсь... Если напоминает, что я никого не должен любить слишком сильно и ни о ком не должен слишком сильно заботиться...
Я выполз из кресла и схватил его за запястья:
— Это одна из самых дурацких ловушек в мире. И теперь ты, обладатель величайших ума и сердца, какие я только знал, крутишься внутри нее, схватив себя зубами за хвост. Ты думаешь, до тебя никто не ошибался?.. У тебя впереди жизнь, а ты заявляешь: "О нет, на ней грязное пятно, заберите ее!"
— Я буду жить,— сказал он и попытался освободить запястья.— Мириам, например... Она как раз по мне, прекрасная сделка, деньги и все прочее. И сердце у нее на месте, да я и не думаю, что у нее в груди.— Полагаю, он старался причинить мне боль своими словами.— Сучка еще та, а потому мне даже не надо заботиться, влюблен я в нее или нет...
— Великолепно! Она ни в чем не повинная женщина, которую можно обидеть, как и любого другого человека. Думаю, ты помолвлен с ней потому, что так запланировали Келлер и Николас, а может быть, и Макс.
— Что-о?!
— Да-да... Как ты жил после окончания школы?
Он перестал выдергивать из моих рук свои хрупкие запястья:
— О, я... увидел Билла по телевизору. Автостопом добрался до Нью-Йорка. Это все.
— Три года назад?
— Два.
— А что было в первый год, Абрахам?
— Что вы думаете о... Келлере и Николасе?
— Оставим это. Я могу ошибаться, и если так, извини меня. Расскажи мне о том годе, Абрахам, первом после окончания школы.
— Я... О, из меня никогда бы не сделали настоящего преступника, я просто одна из школьных неудач. В сущности, я был хорошим парнем. Валял дурака на заправочной станции, около месяца, пока у них что-то не пропало из кассы. Я не брал, но за меня все сказала репутация. Мыл посуду в паре мест. В обоих случаях ничего хорошего. Часто сомневался, смогу ли вообще получить приличную работенку, так чтобы ручек не запачкать...
— Почему бы тебе не перестать заниматься самобичеванием?
— А вам не приходилось ночевать в бочках, мистер Майсел?
И тут раздался звонок в дверь.
— Абрахам, ты должен пообещать мне, что никогда не скажешь Келлеру или Николасу... вообще никому о том, что знал меня в Латимере.
Он оскорбленно взглянул на меня, безжалостно улыбнулся:
— Я должен пообещать?
— Если я окажусь связанным с той давней историей, это может стоить мне жизни.
Его злость исчезла.
— Как и ты, Абрахам, я уязвим.
Мягко, безо всякого гнева, он спросил:
— Вы в конфликте с законом?
Снова зазвонил звонок, долго, настойчиво.
— Да, нечто подобное... Я не могу объяснить. Но если ты когда-нибудь заговоришь о Бене Майлзе, это может стать мне смертным приговором.
Ответ был прямым и искренним:
— Значит, я не заговорю о Бене Майлзе.
Я отпустил его запястье. Он похромал в холл, и вскоре оттуда донесся его голос:
— Эй, поспокойнее, доктор Ходдинг! Вы что, заболели?
Он и в самом деле выглядел больным, этот старик, таким больным и изменившимся, что не услышь я имя, я бы и не узнал его. Вчера вечером он был пьян в стельку. Сейчас его щеки пылали румянцем, узел галстука торчал где-то под ухом, а серебристые волосы стояли дыбом. Шатаясь, он прошел мимо Абрахама, словно парень был шкафом или столом.
