Эдвард Митчелл - Спектроскоп души
Такой ответ не слишком обрадовал молодого Страута. Он лучше всех знал, что, положительно оценивая его общественное положение и человеческие качества, доктор категорически против его убеждений. «Никогда, – неоднократно повторял доктор, – никогда тот, кто отрицает объективную истинность знаний, полученных с помощью интуиции, или, другими словами, при посредстве субъективных методов, – никогда человек, отвергающий ноумены в страстном устремлении за феноменами, – никогда такой человек не сможет стать надежным супругом моего ребенка».
Он повторил ту же сентенцию снова, только куда более многословно и горячо, после того как очнулся от своей дремоты. Правда, мисс Бланш к тому времени уже незаметно удалилась.
– Но, дорогой доктор, – воспротивился Страут, – здесь же речь идет не о метафизике, а о любви. А кроме того, вы завтра уезжаете в Нюрнберг, так что это мой последний шанс.
– В некоторых отношениях вы прекрасный молодой человек, – возразил доктор. – Откажитесь от своего вульгарного материализма – и я с легким сердцем отдам свою дочь вам в жены. Ваши антецеденты безусловны, но ваш интеллект импрегнирован самой опасной ересью нашего, да и любого другого времени. Если бы я решился хотя бы косвенно одобрить эту ересь, отдав за вас свою дочь, я бы не смог взглянуть в глаза своему факультету в Принстоне.
– Мне представляется, что это дело не имеет ни малейшего отношения к факультету в Принстоне, – не согласился Страут. – Оно касается только Бланш и меня.
Итак, перед нами три человека, два из которых молоды и любят друг друга, но между ними стоит преграда в виде проблемы метафизики, самой абстрактной и бесполезной проблемы из тех, на которые человечество тратит время и силы. Увы, эта же проблема на протяжении многих веков разделяет научные школы в Европе, в большой степени способствуя пополнению списка мучеников, жертвующих жизнью ради своих убеждений. И вот этот извечный спор возобновился сейчас под воздействием шести полубутылок «Аффенталера», три из которых упорно противостояли трем другим.
– Никакой аргумент на свете, – заявили две полубутылки доктора, – не заставит меня изменить свое решение…
И доктор снова погрузился в дремоту.
– Никакие уговоры, – заявила полубутылка мисс Бланш двумя часами позже в тот же вечер, – не заставят меня пойти против папиной воли… Но, – шепотом продолжила полубутылка, – мне очень жаль, что он так упорствует.
– Ушам своим не верю! – воскликнули три полубутылки Страута. – У вас нет сердца, как и у безличных идей вашего отца. Вы не женщина из плоти и крови. Вы всего лишь Последствие, порожденное совокупностью Концепций, ставшее Сущностью и свалившееся на мою горемычную голову. Я утверждаю, что вы нереальны. Всего лишь один изъян в логике, неточность в ощущении, ошибка в рассуждениях, необоснованное допущение – и что от вас останется? Пшик! Вы мигом исчезнете. Если бы это было не так, вы бы подумали обо мне. Какой же я дурак, что в вас влюбился! С таким же успехом я мог бы влюбиться в воспоминание, в мысль, в фантазию, в математическую формулу, в грамматическое правило – во все, что не имеет материального воплощения.
Мисс Бланш ничего не ответила, но на глаза у нее навернулись слезы.
– Прощайте, Бланш, – произнес молодой человек уже в дверях, надвинув шляпу на глаза и даже не заметив, как прекрасное лицо девушки заволокла туча боли и замешательства. – Пусть Бог благословит вас, когда ваш отец наконец-то выдаст вас за силлогизм!
II
Печально насвистывая, Страут шагал от отеля «Принц Карл» в сторону Плекштрассе, где он поселился. Вспоминая разговор с Бланш, он твердил сам себе: «Все что ни делается – к лучшему. Одной мечтой в жизни меньше – значит, больше места останется для реальности».
Полная луна висела высоко в небесах над Кенигштуле, заливая светом городок и долину, так что Страут легко разглядел, что часы на рыночной площади показывают полдесятого. Высоко на склоне горы среди деревьев вызывающе дерзко возвышались исполинские руины старинного замка. Молодой человек перестал насвистывать и скрипнул зубами.
– Вот черт! – произнес он во всеуслышание. – Убеждения – это вам не прохудившиеся ботинки. Их так вот запросто не выбросишь. В конце концов, любовь – это ни больше и ни меньше как дезинтеграция и рекомбинация молекул нашего головного или спинного мозга, а точные закономерности, которым их работа подчиняется, до сих пор еще не установлены.
Говоря это, он налетел на дородного господина, идущего по тротуару ему навстречу.
– Приветствую вас, герр Страут! – прозвучал жизнерадостный возглас профессора Шванка. – Куда это вы так стремитесь и о какой физиологической проблеме беседуете с луной?
– Я убегаю от трех полубутылок вашего проклятого «Аффенталера», которые ударили мне в ноги, герр профессор, – ответил Страут. – А с луной у нас любовное свидание. Мы уже давно любим друг друга.
– А как поживает ваша чудесная американская подруга? – хихикнул тучный профессор.
– Уезжает утренним поездом, – мрачно отозвался Страут.
– Himmelshitzen! – воскликнул профессор. – И поэтому, ослепнув от горя, вы врезаетесь прямо в живот своего руководителя? Давайте-ка лучше зайдем ко мне домой, где хороший табак поможет вам обрести философское расположение духа.
Квартира профессора Шванка выходила окнами на Людвигплац, где стояли корпуса университета. Устроившись в удобном кресле с трубкой, набитой отличным табаком, Страут почти примирился с окружающим миром. Атмосфера здоровой и полезной научной деятельности, в которую он окунулся, способствовала душевному покою.
Профессор Шванк намного опередил других своих выдающихся современников в доказательстве чисто физиологической основы интеллекта и мышления. Он ближе других людей в Европе подошел к разгадке сокровенных тайн духа и мозга, к пониманию роли нервных узлов в механизме памяти. По своим философским взглядам он, к примеру, был полным антиподом достопочтенного доктора Беллглори.
Обстановка в кабинете профессора полностью отражала интересы хозяина. В одном углу комнаты располагалась огромная катушка Румкорфа. На полках, на столе, на креслах и даже на полу – повсюду лежали книги. Гипсовый бюст Аристотеля смотрел через всю комнату на гипсовый бюст Лейбница. На стенах висели портреты Галля, Паппенгейма и Левенгука. Кроме того здесь в изобилии присутствовали различные срезы и препараты. На столе перед Страутом, почти касаясь его локтя, плавал в стеклянном сосуде с желтым этанолом мозг философа-позитивиста. Рядом с ним, тоже погруженный в спирт, покачивался продолговатый мозг прославленного преступника.
